Современная норвежская новелла

Он отвечает не сразу. Посасывает короткую трубку, вынимает ее изо рта, вставляет обратно, поглаживает колено, перебирает ключи в кармане брюк. Наконец решительно начинает:

— Не могу сказать, что ты вдохновляешь на предупредительное к тебе отношение. Но не будем отвлекаться. Разве я не подарил тебе сумку — и очень красивую сумку, — кажется, этим летом, не так ли?

— Это было два года назад, и я достаточно долго к тебе с ней приставала.

— Что ты мне говоришь, это было летом! Я отлично помню. Ну да, в начале лета, весной. А то, что ты хотела именно сумку, ну разумеется, я это знал. Когда ты считаешь, что тебе что-нибудь необходимо, я, представь, об этом слышу, — добавляет он иронически, предостерегающе помахивая перед носом противника довольно увесистым, на его взгляд, булыжником.

Она ниже наклоняет голову над шитьем и зло усмехается про себя. То, что было высказано ею за все эти годы, ничто по сравнению с невысказанным, перенесенным в горьком молчании. Надо бы и сейчас промолчать. Но настала одна из тех минут, когда ее ноша грозит рухнуть на землю. Вот он сидит рядом, сильнейший из них двоих, сам себе господин, и над ней господин, что там ни говори о равноправии женщин. Нянька для четверых детей — какое уж тут равноправие. Языки, стенография, мечта снова поступить в контору, нанять прислугу — все это давным-давно осталось за рамками возможного.

Судорожно она сжимает губы, стискивает зубы, чтобы не выпустить на волю того, что разумнее держать при себе. Ради детей, ради спокойной жизни. Мелочи, если взять в отдельности. А все вместе — огромное, серое и безнадежное, от чего ей не освободиться, разве что умереть. Или же совершить безумное, невозможное: поделить детей, дом, имущество, расшатать основы. От одной этой мысли ей делается страшно, кружится голова. А прогонит эту мысль — и сжимается что-то в груди, и тяжелеют руки, ноги, как бывает, когда надо откуда-то снова возвращаться домой, — все существо протестует, не хочет подчиняться.

За мелочами стоит что-то большее, чего она не может выразить. Она необразованна, мало читала, не привыкла обобщать, анализировать, подыскивать нужные слова, организующие хаос, приносящие облегчение. Словно в темных зарослях, пробирается она, швыряя наугад свои камни.

— Может быть, и к рождеству ты ничего не получила? — Голос холодный, насмешливый.

— Как же, разные нужные вещи — их все равно пришлось бы покупать.

Как человек здравомыслящий, он обычно игнорирует подобные ответы ради сохранения домашнего мира. Но сейчас решает наконец высказаться. Все имеет свой предел, даже мужское терпение.

— Время от времени, кстати довольно часто, ты высказываешь обиду, недовольство, — начинает он деловым тоном. — Я желал бы знать, что за этим скрывается. В чем ты можешь меня упрекнуть? Разве ты можешь сказать, что не обеспечена всем необходимым?

— О да, если ты имеешь в виду пищу и крышу над головой.

Но именно это он и имеет в виду. Его долгом было дать ей пищу и кров, и он выполнил свой долг. В меру своих возможностей. Он трудился в поте лица, чтобы обеспечить ей нормальное существование. Подарки? Разглагольствовать о подарках, когда приходится биться за хлеб насущный, когда на это уходят последние силы! Нет, на такое способны только женщины. А сегодня он даже принес ей кактус — совершенно ненужная штука, чистая роскошь.

— А туалеты? Может быть, ты обходилась без них?

— Только самое необходимое, минимум и ничего сверх.

Ага, вот когда она его ужалила. Жало засело крепко. Теперь его не вытащить — и место-то уязвимое, самое уязвимое у любого рядового мужчины.

Рядовой мужчина негромко, от души чертыхается, приподнимает стул, со стуком ставит его на место, короче говоря, дает понять, что, не будь он мужчиной и не умей владеть собой, горе было бы всему живому и мертвому!

Она же, ужалившая, — как и все прочие существа с жалом. Жалят, обороняясь, а сами оказываются сразу беззащитными и вот жужжат, вот шипят без толку и смысла.

Она торопится, захлебывается словами. Обвал нарастает.

В смятении, в отчаянии она пытается ухватить то важное, что скрывается за мелочами, и найти для него слова. Ничего у нее не выходит, и она только еще больше распаляется. Вслепую выхватывает что-то из суматохи памяти, наугад швыряет в него.

— Шляпка! — восклицает она. — Зеленая шляпка! Я четыре года ее ношу. А зимнее пальто? Шесть. Мне просто стыдно, я прячусь от людей, выбираю переулки. А ты каждый год шьешь себе новый костюм для работы, чтобы, видите ли, в конторе к тебе относились с уважением. А какими глазами на меня смотрят, когда я хожу по улицам, это неважно.

— Боже мой… — Он пытается что-то объяснить, но его прерывают.

— А цилиндр! — восклицает она. — Ты купил себе цилиндр! Конечно, тоже для того, чтобы пустить им пыль в глаза!..

— На похороны директора… — делает он вторую попытку. Напрасный труд. Ее уже не остановить.