Современная польская повесть: 70-е годы

Память у меня совсем никуда, — подумал Кароль. Как же он мог забыть: человечек приходил к нему в министерство несколько лет назад. Несколько? А может, раньше? С рекомендательной запиской от Ханны. Она писала: «Это журналист. Друг Янека». Зарыхта, удивленный запиской, дач ему интервью, беседовали полчаса. Человечек был хорошо подготовлен, тему выбрал своевременную: специфика новой технологии, внедрявшейся тогда в блочном строительстве, но чувствовалось, что интересует его не сборный железобетон. В беседе постоянно всплывали модные «общечеловеческие» проблемы. Вопросы социалистического гуманизма и т. д. и т. п. Пожалуй, это было больше чем пять лет назад. В заключение беседы журналист поинтересовался обеспечением безопасности труда на стройке, ведущейся новаторским методом, который поражал даже специалистов. Зарыхта — в соответствии с собственными предположениями — заверил, что безопасность, если речь идет о прочности сборных конструкций, является стопроцентной. Интервью появилось в популярном еженедельнике, а несколько дней спустя в одном из воеводских городов рухнуло многоэтажное здание, возводимое именно этим методом. Разумеется, причины катастрофы не имели ничего общего с технологией, не обнаружились изъяны и в конструкции. Тщательное расследование выявило чью-то преступную халатность по линии надзора, а то и вовсе уголовщину. Несмотря на это, интервью Зарыхты сделалось мишенью многочисленных нападок и колкостей. В столичной прессе появились даже карикатуры, что Зарыхта переживал крайне болезненно. Близился его закат, но путь вниз предстоял довольно долгий, и его еще тревожил вопрос, который задают себе те, под кем начинает качаться кресло. Не травля ли это? От этой истории осталось обидное воспоминание о подосланном Ханной и самим сатаной журналисте, роль которого в печальном происшествии была явно мизерной. Но действительно ли такой мизерной? Застарелая предубежденность с годами нарастала и превращалась в некий рефлекс: журналист — это неприятности!

— Как фамилия? — спросил он теперь, вспомнив все это. Наклонился, чтобы лучше слышать.

— Дурбач. Яцек Дурбач.

— Да. Помню.

Маленький человечек перебросил несессер из руки в руку, словно хотел поздороваться, но передумал и сказал, кисло улыбаясь:

— А такси… Подозреваю, что пас привело сюда одно и то же дело.

Они действительно являли собой странную пару: тощий, словно иссушенный голодом, старик, а рядом то ли гном, то ли шут гороховый.

— Одно и то же дело? — буркнул Зарыхта. — Что вы имеете в виду?

— Ведь вы, товарищ, наверняка в больницу. Точно? И я туда же.

Зарыхта был неприятно обескуражен. Черт побери, неужто все мои мысли начертаны у меня, словно вывеска, на лбу? Я же никому не говорил о поездке. Даже Ванде.

Изумление на его лице необычайно польстило Дурбачу.

— Догадался, верно? У меня безошибочная интуиция…

Фамильярным жестом взял Зарыхту под руку, но тут же, как бы спохватившись, что рановато позволять себе подобное панибратство, отпустил мокрый от дождя рукав. Скромно, с фальшивой ноткой в голосе добавил:

— Два часа назад я узнал о несчастном случае с Барыцким. На этом чертовом смертельном повороте, о котором уже писал когда-то. Может, читали? Как только узнал, сразу же решил поехать, разобраться, дать по мозгам.

И, заглядывая Зарыхте в глаза, со скрытым вызовом в голосе добавил:

— Ибо я так понимаю общественную миссию моей профессии.

— Правильно, — произнес без особой убежденности Зарыхта.

Но только этот Дурбач, да, пожалуй, и все журналисты не увязывались в его представлении с какой-либо общественной миссией.

— А вы, товарищ, легко догадаться, почему здесь. Ведь столько лет работали вместе с Барыцким. О вас говорили: неразлучные.

Зарыхта молчал.

— Говорят, с ним скверно, товарищ Зарыхта. Вы что-нибудь знаете?

Наконец подъехало такси, большой голубой «мерседес», модель двухгодичной давности. Человечек бросился к дверце автомобиля, открыл ее.

— Пожалуйста, товарищ, надеюсь разрешите подвезти вас?

Зарыхта сел, сказал: — В больницу! — и прикрыл глаза. Бас Дурбача гудел, гудел, гудел непрерывно.

Кароль старался не слушать. Выбоины и булыжник остались позади, машина заскользила по асфальту. Они окунулись в шум провинциального центра, такого же, какие всюду в подобных городках. Такие же блочные дома, те же торговые павильоны. Журналист острил — по крайней мере так ему самому казалось — и смеялся, потом начал допытываться у водителя, не в накладе ли он теперь, когда подорожало горючее. А Зарыхта вспоминал первую большую стройку, на которой дерзал вместе с Барыцким. Навязчивость воспоминаний становилась, физически ощутимой. Он прижимал рукой напряженно колотившееся сердце. Если бы можно было избавиться от воспоминаний! Вместо того чтобы ехать сюда, следовало бы пойти в кино, лучше всего на комедию с де Фюнесом. И хохотать до упаду над его трюками. Убегать от воспоминаний. А не стремиться им навстречу.