Современная португальская новелла

Двое мальчишек играют в коридоре, пуская бумажных голубей. Дверь кабинета открывается. Ноги, как огромный циркуль, мерят разделяющее их расстояние. Движутся прямо на них. Черные сапоги растут, становятся огромными. Они рядом! Неловкий Жасмин с перепугу сшибает красивую вазу. Она — сомнений нет — из дорогого фарфора. Желтые крепкие руки хватают его, причиняя ему боль, но прежде проповедь: «Благоразумные дети не должны…», «Коридоры не для того…» — а потом уже наказание. Впрочем, на этот раз обошлось без нравоучений. Преступление очевидно. Нежное лицо Жасмина искажает гримаса плача, хитрый Фаусто ждет подходящей минуты, чтобы улизнуть. Однако дорогу ему преграждает небольшое, но опасное существо. Оно рычит в затхлой темноте коридора. Это — живущий в доме бульдог Ланг. Собака, стоящая на самой верхней ступени псиной иерархии. Ланг ласков с дядей, признает за ним высшую власть в доме: лижет ему руки, трется о него и, лежа у его ног с полуприкрытыми глазами, дремлет, чуткий к каждому шороху. В эти минуты он лает даже на дону Лаурентину, хотя, оставаясь с ней наедине, он полон почтения к ней, как ко второму лицу в доме. Ступенькой ниже, так понимает Ланг, стоят дети. Кусает он их редко и только при дяде, когда тот отчитывает их за очередной проступок, а они, того гляди, дадут деру. Особенно свиреп Ланг с ненавидящими его молоденькими служанками: ходит вокруг них, обнюхивает, парализует. Малейшее движение — и клыки пущены в ход. Иногда он хватает их просто так, от скуки. Руки и ноги их в фиолетовых пятнах. Несчастные даже не пытаются убежать. Некоторые считают, что это «чучело» играет, но большинство от страха теряет сознание. Фаусто развлекают эти сценки, он внимательно следит за собакой, а Жасмин пугается, его широко раскрытые глаза стекленеют. Это чудовище, пожалуй, боялось только матери: для него все в ней было необычно. Ланг не знал, чего можно от нее ждать в следующую минуту: чрезмерную нежность сменяли припадки ярости. Тогда невозможно было уйти от ее остроносых туфель.

Отца, который умер от дурной болезни — гувернантка никак не хотела сказать, что это за болезнь, — дети знают только по портрету. Он висит в устланной коврами гостиной. Фаусто очень похож на отца. Та же язвительная улыбка. А дядя ничем не похож, разве что ростом: такой же огромный… Рассказывают, что отец был еретик, не признавал властей и прижился только где-то вдали от родины. Об отце дядя тоже не вспоминает. Ни о нем, ни о матери. Вообще они слышат от него всегда одни и те же слова: «Ешь суп!», «Садись за алгебру», «Учительница тобой недовольна. Хотел бы знать причину». И тон всегда один и тот же.

Разве что в те редкие дни, когда в доме бывают гости, а нас отправляют в постель, мы слышим, как дядя, посылая в винный погреб за особым портвейном, из собственных запасов, как всегда сухо, без особых эмоций, но чуть-чуть приподнято рассуждает о практицизме и превосходстве истинного европейца — продукта высшей расы. А в подтверждение приводит опыты на лошадях и собаках, которым отрубают хвосты, изменяя тем самым морфологию вида. В замочную скважину нам видно все: как он поправляет складку на брюках, как кривит тонкие злые губы, с ненавистью произнося слово «масоны».

На кухне все ходит ходуном. Гувернантка даже не подозревает, что там творится. На столе, который поставили посередине, стоит свеча. Придумал все это свояк кухарки. Сначала всем было смешно, но, когда стол стал стучать, смех прекратился. Фаусто спрятался к кухарке под юбку. А Жасмин, полный любопытства к происходящему, стоит недвижно, облокотившись на кухонный шкаф. На лице херувима написано изумление и недоверие.

И сказал сеньор Жоакин (предположим, что его так звали: имена со временем забываются. Может быть, и Жоакин, а может быть, и Жануарио):

— Почему же замолчал стол? Он так хорошо говорил…

— Правда.

Но вот спустя какое-то время снова послышались удары. Испуганная кухарка, с трудом шевеля языком, произнесла: «Падре». Что бы это могло значить? Жасмин мгновенно исчезает под столом, где с самого начала сидит Фаусто. На пороге кухни, осеняя себя крестом, появляется каноник, которому у нас никто не доверяет. Он имеет обыкновение — это не только дозволено, но и поощряется дядей — подслушивать все, о чем говорят в доме, разузнавать секреты как прислуги, так и хозяев: ведь они его братья во Христе.

— Да, это я, падре. Вот стол и замолчал. Или это не так? Ну?

На кухне воцарилась тишина. Все замерли от ужаса. Раздраженный священник, поборов охватившее его бешенство, стал наставлять заблудшую паству, разъясняя, что спиритизм есть изощренное ухищрение сатаны, что он, каноник, никогда не признавал его, более того, всегда утверждал, — так как убежден, абсолютно убежден — что это происки темных сил, и так далее, и тому подобное.