Современная португальская новелла

Возможно, несколько позже эта проблема действительно будет занимать его. Однако возможное не всегда становится действительным. Во всяком случае, в первую четверть часа после смерти дяди слуги продолжают служить своему хозяину — они оплакивают того, кто постоянно истязал их; дона Лаурентина и сеньор каноник с особым тщанием одевают усопшего в его комнате. И только Фаусто и Жасмин чувствуют прилив жизненных сил. Горячая волна возбуждения захлестывает их.

— Мальчики, идите проститься с вашим дядей.

Дядя Алешандре вырос, стал огромным. Наверное, для него нужно делать гроб на заказ. Кажется, что он улыбается, но нет, уголки застывших губ чуть-чуть приоткрылись, и виден оскал зубов. Хорошо убрала покойника дона Лаурентина. Старалась. Она сделала все, что в ее силах, он будет выглядеть еще лучше, можно не сомневаться. Как усердно она его причесывает. Острые скулы, раздвоенный подбородок придают изваянию особую выразительность, но тот хитрый всевидящий глаз вечного следователя, тот характерный все запрещающий взгляд, в котором царит вето, навсегда погребен под опущенными веками.

Дети стоят тихо, недвижно, внимательно всматриваясь в лицо усопшего, молчат.

Следом за гувернанткой Фаусто и Жасмин так же тихо выходят из комнаты, изумленные увиденным, но морально освобожденные. Успокоенные? Ожесточившиеся? Кто их знает! Что-то странное бурлит, клокочет в их груди, жжет, причиняет боль. Может быть, это действительно боль, которой нет названия, но она, эта боль, это внутреннее жжение, преображает мальчишек, делает их иными, не похожими на себя самих. Они предчувствуют, что сегодняшний вечер в саду будет необычным, предчувствуют, что то, что бурлит и клокочет внутри них, выйдет, выплеснется наружу и затопит все вокруг. Летучая мышь трепыхается перед окном, кружит над колодцем, как бы совершая траурный облет: она чувствует смерть, но крылья ее чертят в воздухе неясные буквы слов, которые губы и учащенный пульс мальчишек расшифровывают: свобода, независимость, расправа. Да, слеза, которая повисает на ресницах Жасмина, кажется каплей крови. Фаусто смахивает ее. Они посматривают друг на друга, стараясь не встретиться взглядами. Присев на корточки, мальчишки прячутся в столовой. Взрослые входят и выходят, не замечая их, они решают важные, неотложные дела: необходимо зарегистрировать наступившую смерть на час раньше, тогда похороны смогут состояться завтра. Агент похоронного бюро не возражает: часом раньше, часом позже…

— Если этого не сделать, тело начнет разлагаться…

Конец фразы слышит Жасмин.

Идут приготовления комнаты и стола для покойника. Зажигают свечи. Все время приходят и уходят малознакомые люди. Бедные пришли первыми. Бесформенные, оплывшие жиром старухи читают молитвы, откидывают покрывало и, глядя на застывшую маску лица покойного, стараются запечатлеть в памяти его черты, сокрушенно вздыхают, присаживаются около гроба. Одни голосят, другие бормочут что-то невнятное, третьи каркают, пророчествуя, но все в рамках приличия. Всех их связывает одна и та же грязная веревка, все они увязли в трясине, вонь которой заглушает запах ладана, а объятья удерживают на поверхности. Лицемерие трансформируется в тоску. Эмоции рождают желчь, которая выходит наружу: каждый на что-нибудь жалуется. Спустя какое-то время переходят к анекдотам, к заслуженной ветчине и горячему кофе, к всевозможным сплетням, продолжая пускать слезу и обмениваться поддерживающими родственников крепкими объятиями.

Жасмин и Фаусто время от времени хотят удостовериться, что выставленное для всеобщего обозрения тело действительно сковано холодом смерти, недвижно, спокойно, почти дружелюбно, убедиться, что теперь все позволено. Их мучит жажда желаний, волчий голод по злу, если все, что дядя запрещал, было злом. Да, сомнений быть не может: дядя умер. Мальчишки потихоньку отправляются в сад. Проходя по веранде. Жасмин наступает на что-то теплое, но злое. Клыки Ланга впиваются в его икру. Жасмин чувствует, как горячая струйка течет по ноге, и ему кажется, что он истекает кровью! В темноте, совсем рядом, он видит малярную кисть. Можно дотянуться до нее рукой. Бульдог лает не громко, но не умолкает, готовясь к новой атаке. Занесенная над ним тяжелая, надетая на палку малярная кисть со всей силой обрушивается вначале на его спину, потом на голову. Глаза Жасмина от злости лезут из орбит: он уже не похож на херувима с благочестивых олеографий, всегда вызывающих жалость. Теперь даже они заражены смертью, которая поселилась в доме.

— Помогай, — говорит Жасмин, осторожно сдавливая шею оглушенного бульдога.

Животное не реагирует. Тогда Жасмин волоком тащит его вниз по лестнице.

— Топор! — просит он брата.

Дрожащий от страха Фаусто не смеет пошевелиться.

Жасмин знает, что топор, которым рубят деревья, хранится там же, где и садовые ножницы. Но не находит. Возможно, его взял садовник. Он молит Фаусто:

— Беги за ножом. Собака злая. Ты же знаешь это! Она должна умереть. Бульдог его, дяди. Убить эту тварь справедливо.