Современная португальская новелла

— Сеньор каноник, а если стол снова начнет стучать, как тогда, вечером, может, дядя заговорит с нами?

— Какой глупый мальчик!

— Но, сеньор каноник, тот раз…

— Замолчи, Фаустиньо. Веди себя пристойно. — И он указывает на гроб, тем самым говоря, что сейчас не время.

Фаусто пожимает плечами, продолжая кружить вокруг святого отца, который уже выходит из себя и гонит прочь нечестивца.

Жасмин приходит на помощь Фаусто:

— Сеньор каноник, ведь смерть не всесильна, так ведь?

— Мальчик это должен знать.

— Ну да, знаю, но… Что же все-таки главное? Сеньор каноник говорит…

— Сейчас не время обсуждать подобные вопросы.

Фаусто как бы случайно толкает к гробу священника, и тот, потеряв равновесие, тяжело падает на покойника. С отвращением святой отец отстраняется от него, потом, придя в себя, нервно трет руки, вынимает носовой платок, который не забыл спрыснуть одеколоном, и… В этот самый момент на пол из его кармана падают на глазах у всех, как белые сопли, развернутые рубашки Венеры.

— Ах!..

Общий вздох, и опять тягучее молчание хранят святоши, стыдливо глядя на греховные причудливые пятна, покрывшие весь пол у гроба.

И все-таки едва заметная, почти неуловимая улыбка блуждает по лицам сидящих у гроба, но скоро, очень скоро исчезает. Дона Лаурентина оскорблена, она, тяжело дыша, наклоняется, становится на колени, намереваясь подобрать позорящие ее честь вещицы, убрать их с глаз, которые следят именно за ней. Только теперь каноник опускает свои заплывшие жиром глаза и в ужасе вылетает из комнаты. Сейчас даже самые сдержанные не могут победить улыбку. Улыбка побеждает все: смерть, чины, сан. Но кое-кто взбешен.

— Это они! Это они! — в внезапном озарении кричит каноник, указывая на мальчишек, которые, вырываясь от старух, пытаются выскочить за дверь.

— Мы должны посадить их под замок, — изрекает дона Лаурентина, обращаясь к прислуге, стоящей на страже интересов тех, кто платит. — Недопустимо, чтобы дети были предоставлены самим себе и вели себя подобным образом.

Если может быть постель жесткой как камень, от которого бессонной ночью ноет все тело, то такой я помню свою постель в ту самую ночь. Арестант, бессильный что-либо предпринять! Однако бессилие свое мы чувствовали недолго. Брат распахнул окно. Нет, убежать, выпрыгнув из окна, мы не могли. Черная, атласная, зло поблескивающая гривой, река, точно норовистый конь, выказывая свою силу, дыбилась под ударами хлыста холодного лунного света. Мы даже не думали о том, чтобы прыгнуть вниз: до земли по меньшей мере было пять метров.

Жасмина осенило. Жасмина ли? Или Фаусто? Неважно. Мы выбили фрамугу над дверью, которая вела в комнату, смежную с той, где лежал покойник (странно, как это они не слышали? Впрочем, они были поглощены беседой о добродетелях и пороках усопшего), влезли на шкаф и очутились в соседней комнате. Да, из этой операции мы вышли потрепанные: платье было изорвано, руки и ноги порезаны и исцарапаны. Это было началом нашей зловещей славы: теперь мы не принадлежали этому дому, этой касте, этому миру, которому принадлежали все, кто остался там, за стеной.

Они в комнате, которая была комнатой матери. Здесь висит ее портрет, самый обычный портрет, с которого мать смотрит на них своими сумасшедшими глазами. Иногда такие глаза бывают у Жасмина. Он берет книгу в кожаном переплете (она оказывается Библией), стучит по ней, как по барабану, щеткой, найденной на туалетном столике, и кружится, кружится под все ускоряющуюся дробь на одном месте до полного изнеможения, потом падает на колени перед старой выцветшей фотографией, задыхаясь от рыданий. Распухшая рука Жасмина испачкана кровью, он выдавливает несколько капель и смешивает — священный союз — с каплями крови на слабых запястьях Фаусто. Он очень осторожно вытаскивает осколки стекла, впившиеся в кожу.

— Мамочка, — говорит он тихо и проникновенно, встав перед портретом, как перед алтарем, на колени.

Фаусто трясет его за плечо, перепуганный отрешенным видом Жасмина, застывшего как изваяние.

Да, в тот самый момент мы посадили на трон богиню безграничного безумия и поклонялись безрассудству, которое то захватывало нас целиком, то отступало. А может, это игра моего воображения и все это я выдумал? Может, мы в призрачном ускользающем лунном свете рассматривали блеклый, но выразительный портрет матери?

Жасмин уже в коридоре, он не может бездействовать. Фаусто хватает его за локоть, и они осторожно, на цыпочках направляются в столовую. Они возбуждены, одержимы желанием чего-то (чего именно, они сами не знают). Их фантазия не истощается. Теперь они бьют посуду в столовой, ту посуду, что предназначалась для особо торжественных приемов, в том числе китайский фарфор, предварительно, чтобы не было слышно, заворачивая каждую вещь в салфетку или скатерть. Вдруг блуждающий взгляд Фаусто задерживается на букете роз, стоящих на столе. Он хватает его, сжимает в руках, мнет, рвет, потом опрометью бросается к уборной. Там он заталкивает их в унитаз и мочится. Громко скрежеща зубами, он вскидывает вверх в виде буквы «V» свои худые руки, как чемпион на стадионе.