Современная португальская новелла

Вчера я бродил по Новым аллеям в поисках моего дерева. Того самого тоненького и слабого деревца, которое я посадил, когда мне было одиннадцать лет и в хаосе мироздания я еще не отличал небо от земли и бабочек от цветов.

Это было много лет назад, теплым солнечным утром. Накануне господин учитель предупредил нас:

— Не забудьте захватить с собой завтрак. Мы пойдем сажать дерево Свободы.

На следующий день я пришел в класс в нарядном костюмчике, с завтраком под мышкой и гимном «Посев» на устах, готовый принять участие в торжественной церемонии, окутанной пышным покровом тайны.

Мы построились в пары и во главе с господином учителем отправились к Новым аллеям. Тогда это был лабиринт только что проложенных улиц, без домов и прохожих.

Мы долго шли, уставившись в затылки тех, кто был впереди, и наконец остановились. Господин учитель хриплым голосом, который совсем не гармонировал с весенней прелестью утра, произнес речь. Он рассказал нам о растениях, плодах и птичьих гнездах, запретил нам стрелять в птиц из рогатки, засыпал нас цветами риторики и, потный от усердия, заключил свою краткую языческую речь ослепительной вспышкой фейерверка — велел нам спеть «Посев».

Мы охотно повиновались, взволнованные его гнусавым дребезжащим голосом, — ведь вместо того, чтобы заживо похоронить нас в мрачной комнате, напоминающей склеп, он говорил нам в тот день о свободе.

И мы принялись петь, вернее, горланить. Слова этого несправедливо осмеянного гимна слетали с наших уст; тридцать сердец, раскрытых навстречу весне, бились в унисон.

Потом каждый из нас с почти религиозным благоговением взялся за лопату и стал засыпать землей ямку, куда господин учитель опустил священное деревце.

Какое-то время мы усердно трудились и наши глаза сияли от счастья. Опьяненные запахом листвы и корней, мы с наслаждением копались в земле под раскинувшейся над нами синевой неба.

Я тоже старался изо всех сил. Кидал в яму комья земли, не замечая усталости. И когда наконец деревце было посажено, долго не мог отвести глаз от этого прутика, казавшегося таким одиноким среди шумной детворы, с аппетитом жевавшей бутерброды. Гордость и надежда распирали мне грудь. Я чувствовал, по-детски наивно и простодушно, как чувствовали в 1911 году все дети, что моя свобода навеки связана с этим деревцем, уходящим в землю своими слабыми корнями. Я чувствовал…

Но господин учитель положил этому конец. Он приказал нам строиться в пары.

И вот мы опять зашагали к школе, стадо подрастающих граждан, которые с точностью бюрократов исполнили свой патриотический долг: старательно пропели гимн «Посев» и бросили в могилу несколько горстей земли.

Больше меня к этому дереву никогда не водили. Не знаю, что с ним стало. Сколько раз я искал его, но тщетно! Я и теперь не могу его найти. Не узнаю его.

Дерево Свободы, где ты? Ответь мне, где ты? Проносится ли над тобой ветер? Обрывает ли буря твои цветы? Повесился ли кто-нибудь на твоих ветвях? Взмывают ли с тебя птицы в поднебесье? Дерево свободы, где ты?

А может быть, ты засохло?

(Я скажу своему сыну, чтобы он сажал его по-другому.)

VI

В пятнадцать лет мною овладело тихое помешательство. Я стал сочинять стихи на сельские темы, воспевая звуки свирели, хотя никогда их не слышал, деревенскую природу, хотя никогда ее не видел, и пейзажи, возникавшие передо мной только во сне.

Когда мне минуло семнадцать, в письменном столе у меня уже лежала тетрадка со стихами в ботаническом вкусе под названием «Лесные ирисы». Позже благодаря содействию восхищенной семьи моя книга в желтой обложке и с перепечатанными из газет отзывами снисходительных критиков красовалась в витринах книжных магазинов.

Она содержала сотни две страниц, вдохновленных парком Эдуарда VII, единственным уголком Лиссабона, где природа еще сохранилась нетронутой; я часто обращался к ромашке (цветку, которого никогда не видел), рифмуя ее с букашкой, и к другим, абсолютно мне неизвестным растениям, орудиям сельского хозяйства и прочим буколическим атрибутам.

Но, уважаемые читатели, вы не знаете главного…

Несколько лет спустя после успешной публикации «Лесных ирисов» мы с приятелем отправились в загородное путешествие.

Уже тогда я решил изжить свойственную многим португальцам привычку говорить понаслышке о предметах и живых существах, не имея о них ни малейшего представления. Я уехал из Лиссабона, чтобы своими глазами посмотреть на мир — на деревья, утесы и валуны, на лесных зверей.

Мой приятель (теперь он преподает в лицее) взял на себя роль гида и принялся, как мог и умел, обучать меня своей смехотворной науке начинающего ученого.

— Смотри, вот это репейник! Ты его знаешь?

— Нет, — отвечал я в припадке самоуничижения. Я только знал, что репейник рифмуется с муравейником. А где же ромашки, те, что рифмуются с букашками?

Так пытался я придать реальное содержание живущим во мне нереальным созвучиям.

Как-то раз мы увидели в долине ярко-лиловый цветок.

— Что это? — с любопытством воскликнул я. — Никогда такого не видел!

— И я тоже, — смущенно признался мой товарищ по странствиям.