Современная португальская новелла

Но и это не смогло заглушить во мне память о былых восторгах. Только теперь речам словно чего-то не хватало. Может быть, искренности. Может быть, вдохновения. Может быть, какой-то мелочи (но какой, уже никто не знал). Может быть, им недоставало солнца. Может быть, энергичной жестикуляции оратора. Может быть, внутренней убежденности. А может быть, детского воротничка!

Потому что весь этот очистительный огонь предназначался, по сути, моей душе в детском воротничке.

А я, к несчастью, уже постарел.

И мир тоже состарился вместе со мной.

(Только в отличие от меня ему не суждено умереть!)

IV

Чтобы повести атаку на школьные экзамены, нет необходимости заряжать мой пулемет холостыми пулями педагогики или вновь пережевывать старые аргументы, которые пылко отстаиваются защитниками детства.

С меня довольно воспоминаний. Стоит закрыть глаза, представить, что ты стал меньше ростом и завтра должен отвечать дрожащим голосом теорему Пифагора трем экзаменаторам во фраках.

Едва я об этом подумаю, как во мне закипает непреодолимое желание написать памфлет, а вместо заголовка поставить рвущийся из сердца крик: ОНИ МЕНЯ УНИЖАЛИ!

Да, они меня унижали.

Все, что расцветало в нас юного и прекрасного, никло, пораженное страхом.

Мы приходили на экзамены робкие, подавленные и впервые задумывались над тем, что многое в жизни приходится делать против воли.

На какое-то время мы переставали быть детьми, превращаясь в маленьких старичков. Мы уныло брели по улицам, и головы наши походили на кладовые, набитые до отказа всякими сведениями.

Сколько бы мы ни учились, наши умственные способности от этого не развивались. Зато чрезмерно развивались чувства, подымая на поверхность то, что бурлило в тайниках души, — лицемерие, ложь.

В наши головы силой вдалбливали килограммы знаний, а нас занимало совсем другое: прогулы, хитроумные выдумки и проказы, шпаргалки.

Мы с восторгом рассказывали друг другу:

— Такой-то написал доказательство теоремы на ногтях, представляете!

Вот это да!

— А другой попросил стакан воды, и надзиратель приклеил ко дну стакана бумажку с решением задачи.

Ловко придумано, черт возьми!

Вот чем мы развлекались по вечерам, изобретая самые невероятные предлоги для прогулов, придумывая всякие каверзы учителям и не слишком обременяя память случайными сведениями. Ведь уже в мое время школа являла собой огромный склад обреченных на забвение знаний.

Однако это еще не все. Хуже было то, что экзамены представлялись нам не логическим завершением учебного года, а досадной помехой, спектаклем, чем-то средним между судилищем и камерой пыток, и успешную сдачу экзаменов определяли вовсе не приложенные усилия, а цепь мелких случайностей, вмешательство судьбы.

Тому, кто обладал актерскими способностями, хладнокровно и самоуверенно отчеканивал свою роль у классной доски, бояться было нечего. Он брал в руки мел и, не задумываясь, показывал свой «номер» с небрежной ловкостью фокусника, извлекающего из карманов доверчивых зрителей всевозможные предметы.

А как же остальные? Робкие, заикающиеся, лишенные дара комедиантов, непригодные для выступлений в любительских спектаклях? Им оставалось лишь заранее обречь себя на унижение и, выйдя на сцену, пролепетать, запинаясь, свой монолог, сопровождаемый откровенными зевками учителей, выступавших одновременно в роли зрителей и в роли судей.

Долгие месяцы несчастные школяры пытались зазубрить множество определений. Наконец, отчаявшись, пристыженные и отупевшие, они взывали к чуду, умоляя неодушевленные предметы спасти их. Так погружались они в пучину суеверия, попадая в зависимость к таинственным предзнаменованиям, талисманам, амулетам, молитвам, заклинаниям, распятиям и крестным знамениям.

Я, например, никогда не отваживался ступать по черным камням тротуара. Даже торопясь куда-нибудь, я бдительно выискивал базальтовые плиты: не дай бог стать на одну из них!

Другие, проходя мимо трамвайной остановки, дважды украдкой стучали тыльной стороной ладони по деревянному столбу, чтобы отвести беду от себя.

Одним словом, все подлое, трусливое и малодушное пробуждалось в нас, и таившиеся в душе ростки страха пышным цветом распускались в безмолвной глубине наших глаз.

Все: трусость, равнодушие, подхалимство, липкая паутина покорности. Даже ненависть. Ненависть к книге! Ненависть к учителю! Ненависть к культуре! Ненависть к жизни! Ненависть ко всему на этой карикатурной планете людей с цивилизацией попугаев.

Вот почему экзамены были для нас роковым установлением, изобретенным только для того, чтобы заставить нас забыть то немногое, чему удалось научиться за год самому, вопреки скудости учебников и педантизму учителей, — твердости, честности, умению стойко защищать свои убеждения, презрению к суевериям, мужеству быть самим собой, героическому стремлению к будущему.

Но какое дело было до всех этих пустяков нашим преподавателям! Их интересовали лишь вызубренные параграфы из учебников, которые должны были заменить нам ум, сердце и душу.

(Тупицы! Никто из них даже не подозревал, что я украдкой пишу стихи!)

V