Современная португальская новелла

— Людвига, все, что ты хотела узнать о нас, ты узнала, а о себе не сказала ни слова, — произнесла вдруг Кристина голосом диктора. — Чем же ты занималась все эти годы?

— О… — Людвига махнула рукой, стараясь выразить этим жестом, что то, чем занималась она, совсем неинтересно. — Пока жива была мама, я работала секретаршей в муниципалитете. Потом вела хозяйство в доме отца, он был директором почтамта. Совсем недавно он ушел на пенсию, и теперь я работаю в благотворительных организациях.

— Ты все время жила здесь, никуда не уезжая?

— Да! Даже в разрушенном городе. — Людвига сказала это с горечью и добавила: — Моя мать погибла при бомбежке.

И тут все заговорили о погибших. «У меня погиб на войне… И у меня… А у меня…»

Только Кристина и я молчали. Они могли, имели право жаловаться, у их близких был официальный убийца, а мы нет. Начни жаловаться мы, они бы решили, что сюда, в отель «Калифорния», мы только за тем и явились, чтобы спросить с них, потребовать от них, именно от своих однокашниц, ответа за наших мертвых. И будь даже две справедливости на свете на нашей стороне не было бы ни одной: за них стоял бы гордый бог войны, а нам, улыбаясь, скалил зубы призрак преступления.

Неожиданно Габриэла пододвинула свой стул к Кристине и спросила, жива ли ее мать. Это было странно: ведь Габриэла была подругой Ирен-доносчицы и Монны Лизы и всегда высмеивала Кристину и ее мать. Она даже утверждала, что поденщица — опасная преступница. Однажды она видела ее на демонстрации под красным знаменем. Но сейчас она так радушно спросила:

— Жива ли твоя мать, Кристина?

— Нет, — ответила Кристина, нисколько не удивившись, что этот вопрос задала ей Габриэла. — Почти накануне войны ее бросили в тюрьму, где вместо кровати стоял гроб. От этого она сошла с ума, тогда они ее уничтожили. (Слово «уничтожили» и тон, которым она это сказала, прозвучали как приговор эпохе.)

Так же как поток воздуха, проникающий из-за кулис на сцену, волнует занавес, этот лаконичный ответ Кристины взволновал тех, кто сидел за столом, что, конечно, не ускользнуло от моих глаз.

— Ужасно, — сказали Габриэла.

И несмотря на то что Кристина и Габриэла были непохожи друг на друга ни духовно, ни физически, именно она, Габриэла, лучше всех выглядевшая, и Кристина, хоть и седая и с обострившимися чертами лица, теперь имели что-то общее: обе по-юношески высоко держали головы, в то время как все остальные, и особенно Павлова, которая, безусловно, изнуряла себя гимнастикой, стараясь сохранить фигуру, утратили осанку; шеи стали короче или совсем исчезли.

— А что поделываешь ты, Габриэла? — спросила Кристина как ни в чем не бывало, словно и не говорили о смерти ее матери.

— Живу во Франкфурте. Занимаюсь неблагодарным трудом домашней хозяйки. Мой муж адвокат. У нас сын, он учится на медицинском.

И пока она хвалила своего сына, хвалила свой дом, сад и прочее, Монна Лиза шепнула мне на ухо:

— Ее муж разбогател на делах о возмещении убытков жертвам фашизма.

По рукам пошла фотография сына Габриэлы. Высокий, белокурый юноша в рубашке навыпуск с высоким воротником. «Мой Мигел тоже носит такую», — подумала я.

Тут все стали показывать фотографии своих дочерей и сыновей. «Он вынужден идти в торговлю. Не хочет учиться!» «Она бортпроводница „Люфтганзы“, я все время волнуюсь, а что делать?» «Математика? Она просто создана для математики, как наша Ленхен Мюллер, но что может дать ей математика? Самое большое — место учительницы в гимназии».

Я тоже показала фото Мигела.

— Как он похож на тебя! Какой загорелый, ему идет загар. Он хочет быть актером?

— Помнишь, Паула, как мы ходили на «Чаровича», ты, Павлова и я? — спросила Монна Лиза.

Да, я помнила. Это было в субботу. Все билеты были проданы. Тогда Монна Лиза предложила, и очень кстати, обратиться к ее дяде.

— Чем занимался тогда твой дяди?

— Ковровыми дорожками.

— Да, да, ковриками, — оживилась Павлова. — И поэтому он был в прекрасных отношениях с работниками театра. Он договорился, что нас пустят за кулисы. Ах, Паула, мы были за кулисами. Помнишь запах кулис, холод и актеров, готовящихся к выходу на сцену? Как было прекрасно! И Рау в роли Чаровича! Какой изящный был молодой человек: стройный, как сосна, черные волосы, черные глаза, ну просто молодой шах. Паула, Монна Лиза!

Все вспомнили Рикардо Рау, оперного певца, и волна приятного разговора захватила их, а как приятны бывают, волны на море в тихий, спокойный день. Театр: «Уже была? Ничего не потеряла! Что? Это у нас еще не ставили. Да ведь у нас…» Кино: «Феллини, Бергман — потрясающе! Никто сравнения не выдерживает! Нет, это мне не нравится, это совсем плохо, не трать попусту времени». Литература: «Это необходимо прочесть, увлекательно, как детектив… Нет, нет — это слишком современно, непристойно, и потом нет ни точек, ни запятых — ужасно!»

Вдруг кто-то сказал: