Современная семья

Большую часть дня я думаю, что, судя по всему, у меня никогда не будет детей. Теперь я уверена в этом, и меня охватывает глубокое отчаяние, злоба и страх, — и все-таки мысль о детях так прочно укоренилась во мне, стала настолько привычной, что первой приходит мне в голову в критической ситуации, вытесняя все прочие. Мысль о моих неродившихся детях. Может быть, у нее физиологический источник и я перестану думать об этом после пятидесяти.

Я остаюсь в больнице после того, как остальные ушли. Приехали все — Хокон, Лив, папа и я. Мы стояли вокруг маминой кровати, и мама казалась расстроенной и испуганной, смущенной и усталой. Врач сказал, что боли в груди, скорее всего, вызваны панической атакой, маму госпитализировали потому, что в скорой помощи не могли исключить вероятность инфаркта. Мама была дома и читала, и вдруг ей стало трудно дышать, что-то больно кололо в груди. Вместо того чтобы позвонить врачу, она позвонила папе, тогда он сам вызвал скорую и, бросив все дела, как он сообщил нам, не вдаваясь в подробности, приехал в Тосен одновременно с медиками.

Что касается папы, у нею, по-видимому, впервые за долгое время было хорошее настроение, хотя он и старался его скрыть, пока мы находились в больнице; наверняка папа одновременно испытывал облегчение оттого, что у мамы нет ничего серьезного — можно только вообразить, о чем он успел передумать по пути в Уллевол, — и помимо своей воли радовался, убедившись наконец, что и ей расставание далось нелегко.

Я читаю вслух маме газету. Маму госпитализировали на ночь с ее согласия, и я не смогла оставить ее одну, когда разошлись все остальные. На больничной койке она вдруг стала казаться постаревшей, маленькой и хрупкой, очень испуганной. Она не ничего не объяснила нам, только сказала, что в последнее время произошло слишком много всего, и с явным нетерпением ждала, чтобы мы поскорее ушли, когда выяснилось, что ее состояние не опасно; ей было неловко до слез. Как всегда, Хокон первым уловил ее сигналы и понял, что лучше всего попросту дать ей отдохнуть. Мы попрощались и пошли все вместе, но, еще не покинув больницу, я остановилась и сказала Лив, Хокону и папе, что забыла в палате телефон. Потом зашла в киоск, чтобы купить газету, бутылку минеральной воды с газом и плитку шоколада — мамин традиционный набор для любой поездки продолжительностью больше часа, и вернулась в палату. Мама плакала, пока меня не было, но, увидев меня, улыбнулась и отерла рукавом слезы. Я сняла зимние сапоги, села на стул рядом с мамой и положила ноги на край ее кровати. «Вот, послушай», — сказала я и начала читать вслух рецензию на роман иностранного автора, которого она любит.

Маме выписали успокоительные, и пока я читала ей отрывки статей, изредка вставляя свои комментарии, она уснула. Я подождала некоторое время, чтобы убедиться, что мама крепко спит, потом подоткнула одеяло, устраивая кокон, как мы с Лив это называли, когда были маленькими. «Мамочка, сделай нам кокон», — просили мы, чтобы она плотно подоткнула одеяло со всех сторон и мы лежали, как куколки. Мама сейчас похожа на ребенка. Я тихонько погладила ее по влажному и теплому лбу.

Выйдя из больницы, я села на скамейку у входа. Мне не хочется возвращаться домой к Симену, поразительно, что я даже не позвонила ему рассказать, что случилось. По правде говоря, моей голове и телу впервые за долгое время стало легче, вот уже несколько часов я свободна от движущихся по кругу мыслей о себе, Симене и нашем бездетном будущем; меня заботило только случившееся с мамой, и это привело меня к раскрепощающему осознанию собственного эгоизма — точно заново обнаружить, что и у других людей бывают проблемы. Мне вспоминается папино выражение лица в больничном коридоре, его явное облегчение — и не только оттого, что у мамы не нашли ничего серьезного, и как поэтому было стыдно маме: она нечаянно выдала свой страх, который старалась скрывать. Конечно, ей страшно, думаю я про себя, конечно, он тревожится о ней и последствиях для нее. И дело не в том, что мой внутренний ребенок радуется, убедившись, что родители беспокоятся друг о друге, в этом плане я не питаю надежд, меня переполняет сочувствие к ним обоим. Я пробую представить себе нас с Сименом через тридцать лет. Раньше мне казалось, что наша жизнь будет так переполнена событиями, темами для разговоров, занятиями, что мы никогда не превратимся друг для друга в привычку. Сейчас я уже отчетливо представляю, как мы будем молчаливо сидеть за завтраком, лишь изредка повторяя сказанное много раз. Думаю, мне было бы тяжелее перенести это, чем если бы Симен вдруг упал замертво во время разговора и мы навсегда потеряли друг друга.

Впервые я не испытываю ни злости, ни горечи, ни грусти при мысли о разводе родителей, мне жаль их и их утраты, и тоскливо наблюдать, как они разрываются между сожалением о том, что приходится оставить друг друга, и параллельным — более острым — желанием чего-то иного, большего.