Современная словацкая повесть

— Кто придет?

— Муттек и Пауэр.

Порубский и Мезей поползли к обгоревшему остову шталевского «мерседеса».

Фоллен и Виллих разошлись и зашагали к противоположным концам моста.

У Порубского до боли пересохло в горле. Перепачканной в глине рукой он коснулся Мезея.

Часовые остановились на концах моста, развернулись. Фоллен, сделав шаг, остановился.

— Wer da? Halt![12]

И больше уже никто не подал голоса, слышался только шум борьбы и судорожное дыхание шестерых людей. В речке рокотала и бурлила вода, вдали, на железнодорожных путях, трещали шпалы, в воздухе стоял гул отдаленной канонады.

Адам Митух ехал проселком в глубокой выемке, глядя прямо перед собой на лошадей. Красавцы, вороной масти, спины лоснятся даже в такую темень, не спеша переступают копытами, покачивая крупом. Адам очень любил их. Тот немец, вспомнил он Калкбреннера, знает толк в лошадях. Так и слышишь: «Ach, schöne Pferde! Herrlich!»[13] Хороший немец, такого обидеть грех. Буду кружить по полям, думал он, в случае чего примусь для виду боронить, хоть бы и по невспаханному, или схоронюсь в Пустой Роще. Только бы немцы убрались восвояси! Как там дома?.. Потом вспомнилось, что брат-инженер, провожая его, обещал позаботиться обо всех — о матери, о жене и детях… Адам немного успокоился. Широкой полосой по всему южному горизонту грохотал, гремел фронт. Так говаривал Калкбреннер у Митухов, вслушиваясь в далекий орудийный гул и разрывы бомб. «Грохочет, гремит фронт!» — скажет, бывало. Или: «Бомбы, массированный налет, там уж бьют сплошняком, неизвестно, где кого накроет». Однажды он сказал старой глухой Митуховой, матери Адама: «Ja, ja, das ist Bombenteppich!»[14] «Погоди, ужо придет рус!» — ответила ему на это Митухова. «Да, да, рус!» — подтвердил Калкбреннер и засмеялся. Бомбентеппих, ковровая бомбежка, подумал Адам, того гляди будет вам и бомбеншлайер[15]… Адам Митух, медленно продвигаясь по полевой дороге, вдруг услышал со стороны Боровцев и Адамовцев, как трещат затверделые шпалы, надсадно стонет паровоз; с ужасом вслушивался он в раскатистые взрывы с той стороны, где мост и железнодорожные стрелки. Рушат все подчистую. Сволочи!.. Но сквозь ужас пробивалась и робкая радость, что скоро всему этому придет конец. По сараям, хлевам и амбарам уже не будут шнырять чужаки, не знающие, как и пшеница-то растет. Прогонят немцев, а вместе с ними канет и всяческая скверна, врунов и прохвостов вышвырнут на свалку, человеку станет легче дышать. Никто не будет за тобой шпионить — что сказал да что подумал, — ох, и тяжкое было времечко!.. Он повеселел. Повозка двигалась себе потихоньку, только борона позвякивала петлями да звеньями. Немец боится русских, боится фронта…

Внезапно земля содрогнулась от близкого взрыва. У Адама даже уши заложило, лошади рванули, встали на дыбы, правая выбила копытом искру из камня. Один за другим снова раздались два взрыва.

У Адама стучало в висках. Гранаты? Нет, нет, это не гранаты. Он проглотил слюну.

Со свистом пролетел снаряд.

Адам с трудом удерживал коней.

Снаряд разорвался где-то за Молчанами.

Немного погодя Адам с облегчением перевел дух, а успокоившись сам и успокоив коней, решил выждать на месте. Слышался только треск шпал, взрывы на железнодорожных путях и гул отдаленной канонады.

Пробил четвертый час ночи.

Тьма кругом. Холодно.

Солдаты Шримма ходили по дворам, выполняя различные указания командира. Жена Порубского тоже все еще бродила по деревне с барабаном. Одни солдаты искали Калкбреннера, другие — упряжки, возчиков, третьи — подводы, а кто-то рыскал в поисках съестного. Из сорока конных подвод, числившихся у обер-лейтенанта Шримма в списке на нескольких листках, заполненных карандашом, чернилами и на машинке, к школе прибыли четыре пары тощих кляч и четыре худые повозки. Только староста Шимко подал хорошую телегу и пару отличных гнедых. Молчанских мужиков при лошадях не было, все ушли кто в поля, кто в лес. Многие успели разобрать телеги на части, поснимали и спрятали колеса, из легких повозок повытаскивали дышла и, как сумели, перевернули все вверх дном в амбарах, сараях, во дворах.

— Wo ist Ihr Mann, wo sind Ihre Pferde?[16] — кричал на Бету Митухову обер-ефрейтор, ввалившийся с четырьмя солдатами в кухню.

Жена Адама, завязывавшая Амальке шнурки на ботинках, выпрямилась.

— Wo ist er?[17]

— Что? — спросила она, сообразив наконец, что, скорей всего, ищут Адама. — Что вам надо?

— Wo ist Ihr Mann? — еще громче рявкнул обер-ефрейтор. — Er muß zur Ortskommandantur![18]

— Комендатур?

— Ja, ja, — сказал обер-ефрейтор. — Zur Ortskommandantur![19]

— Она там, в школе, — объяснила Бета Митухова, — в школе, в деревне, — и она показала чуть дрожащей рукой, — там она, там комендатура, давно уж, с тех пор как вы сюда пришли.

— Ja? — переспросил обер-ефрейтор у Беты, которая опять наклонилась над Амалькой. — Ja?

— Ja, ja, — ответила Бета, — в школе она, как же это вы не знаете? — Видать, и у них голова идет кругом, боже мой! — Гут, гут.