Современная зарубежная проза

В образе главного героя активно актуализируется архетип Дон Кихота – любимого героя Остера (см. рассуждения о нем в романе «Стеклянный город» из «Нью-Йоркской трилогии» [1, 65–68]). Автор подчеркивает это на первых страницах романа, представляя портрет Бенджамина Сакса: «Высокий, чрезвычайно худой молодой человек с узким лицом и каштановой бородкой. <…> Он сразу обращал на себя внимание: этакая каланча, в побитом молью пальто и бейсбольной кепке «Нью-Йорк Нике», поверх которой намотан голубой шарф, закрывавший уши. Он был похож на человека, страдающего от зубной боли, или, скорее, на русского солдата в зимнем Сталинграде. <…> Столь чудаковатый вид должен был порождать у всех насмешливые улыбки, но его пронзительные глаза сразу отбивали всякую охоту смеяться. За обманчивым первым впечатлением – долговязый баскетболист в странном прикиде – вас ждало открытие: от взгляда этого человека ничто не ускользало, а в его голове крутились тысячи шестеренок» [2, 9]. Повествователь также отмечает, что «он часто производил впечатление этакой нелепой каланчи с головой в облаках, чудака, погруженного Бог знает в какие мысли и занятия» [2, 13].

Однако портретным сходством своего героя и хитроумного идальго из романа Сервантеса Остер не ограничивается. Судьба Сакса схожа с судьбой Дон Кихота тем, что и тот и другой заимствуют ее в текстах. Дон Кихот – в рыцарских романах, Сакс – в научной работе о терроризме и анархизме. Однако Бенджамин Сакс не просто попадает в плен к тексту прочитанной им диссертации, он сам выбирает свой путь, корректируя собственное поведение при помощи приемов и способов, подсказанных работой и демонстрируя во всех ситуациях редкостный ум, интуицию и умение тонко чувствовать людей, видеть их хорошие стороны, вдохновлять. Повествователь отмечает, что «Сакс изначально предполагал в собеседнике бездну ума, и у того невесть откуда появлялось человеческое достоинство и ощущение собственной значимости» [2, 13].

Таким образом, Бенджамин Сакс становится совестью нации, рыцарем, защищающим призрачный мир мечты в борьбе с жесточайшим прагматизмом и бездуховностью. Повествователь говорит о нем также как о современном Робин Гуде, который посягнул на самое святое, что есть у Америки: на статую Свободы, которая «последние сто лет… возвышается над политическими и идеологическими бурями, стоя незыблемо на пороге страны как олицетворение лучшего, что в нас есть. Она связана не столько с реальностью, сколько с надеждой, не столько с фактами, сколько с верой, и едва ли сыщется человек, готовый осудить то, что она собой отождествляет: демократию, свободу, равенство перед законом. Это лучшее, что Америка предложила миру, и, как бы мы ни сокрушались по поводу ее неспособности соответствовать этим идеалам, сами идеалы хороши. Они согревали сердца миллионов людей. Они подарили всем нам надежду, что когда-нибудь мы будем жить в более достойном мире» [2, 157].

Однако ситуация, по мнению автора, настолько критическая, что он «разрешает» своему герою посягнуть на самое святое, дабы всколыхнуть Америку. После второго взрыва в газете появляется обращение террориста-философа к согражданам:

«Проснись, Америка. Хватит проповедовать одно, а делать другое. Если ты не хочешь, чтобы на воздух взлетали статуи, докажи, что ты порываешь с лицемерием. Сделай для своих граждан что-нибудь получше, чем бомбы. Иначе мои бомбы будут продолжать взрываться». И подпись: «Призрак Свободы» [2, 157].

После каждого взрыва Сакс обращается к американцам с очередным воззванием. Повествователь отмечает, что «всегда краткие, они раз от разу все лучше – точнее, поэтичнее, оригинальнее – выражали его разочарование страной. <…> В отличие от типичных террористов с их громогласной риторикой и воинственными требованиями, Призрак не просил невозможного. Все, чего он хотел, это чтобы Америка заглянула в себя и очистилась. В этом смысле в его призывах слышалось что-то библейское; то был не крик политического активиста, а скорее тихий голос измученного пророка (выделено нами. – В. Г.). В сущности, он просто говорил вслух то, о чем про себя думали многие» [2, 158].