Современный югославский детектив

Гашпарац едва успел собраться, как у калитки загудела машина Штрекара. Филипп выбежал из дому, и солнце ослепило его: небо было светло–голубое, а воздух, несмотря на ранний час, такой теплый, что сразу понимаешь — наступил первый предвестник знойного лета, день, который запомнится до следующей весны. Жмурясь, сел рядом со Штрекаром.

— Прямо к нему?

— И чем раньше, тем лучше.

Только сейчас Гашпарац вспомнил о том, что осенило его ночью. Он припомнил, как сидел на диване и под торшером изучал фотографию. Пытался разобрать номер машины. Рассматривал карточку в лупу и всякий раз убеждался, что ошибки быть не могло — номер он угадал точно.

Взглянул на инспектора. Тот, сидя за рулем, делал явное усилие сосредоточиться. Лицо было серым, глаза покраснели. Гашпарац вспомнил, как обрывки мыслей и логических выводов ночью стали складываться в некую ясную и рациональную систему, ведя его к заключению, которое никак не вырисовывалось целиком и для окончательной формулировки которого нужно было совсем немного, всего один шаг, казалось, стоило протянуть руку — и задача решена. Он сел за стол, что–то писал и рассчитывал, думал, снова писал и снова ходил взад–вперед по комнате. Наконец лег, положив руки под голову, и вдруг ощутил, что мысли летят сами собой, без всякого его участия, к чему–то устремляются, формулируют вывод. И тут его сразил сон.

Теперь, когда Гашпарац сидел в машине подле Штрекара, который работал всю ночь не смыкая глаз и был занят вполне конкретным и очевидным делом, ночные волнения и догадки показались ему бредом, фантазией, поблекшей и растаявшей на ярком солнечном свете. Как будто короткий сон перед рассветом принес ему ненужное отрезвление. Так нередко происходит с планами, которые человек строит в бессонные ночи, оказавшись в исключительных, необычных и напряженных обстоятельствах — во время путешествий или вынужденного ночного бдения, — все эти планы исчезают утром, а воспоминание о них вызывает лишь тягостную досаду и даже смущение и стыд. Точно так же, отправив письмо, написанное ночью в приступе экзальтации, человек утром горько сожалеет о своем поступке и хочет письмо вернуть, оно же неумолимо следует по начертанному пути, чтобы сообщить кому–то случайные и неприглядные чувства его автора, о которых бы сам он охотнее всего забыл.

И Гашпарац вдруг, без всякого вступления, будто признаваясь в какой–то постыдной тайне, стал рассказывать Штрекару о том, что его мучило. Он коротко высказал предположение и то, что, по его мнению, из этого могло вытекать. Инспектор слушал молча, ни единым движением не выдавая внимания, со стороны даже могло показаться — он задремал, тогда как Гашпарац, болтая о том о сем, старается разговорить его, помешать уснуть за рулем. Но адвокат знал, что Штрекар не пропускает ни единого слова. И действительно, когда Гашпарац кончил, инспектор, прокашлявшись, ибо в горле у него пересохло, окрепшим голосом сказал:

— Любопытно. Во всяком случае, надо проверить, не кроется ли тут в самом деле кое–что.

Гашпарац был удивлен, не услышав от приятеля замечаний. Не выдержав, спросил:

— Ты правда так думаешь?

— Мы дураки, могли бы и раньше об этом догадаться.

Они ехали по Влашской. Штрекар припарковал машину, они вышли, и сразу их ослепило солнце, инспектор не выдержал, потянулся всем телом, заполняя легкие густым кофейным ароматом, доносящимся из ближнего кафе.

Фотограф в знакомой уже напряженной, выжидательной позе стоял за конторкой. И снова он был один, без помощников, что Гашпараца, привыкшего к необычным обстоятельствам последних дней, насторожило. Жилет, цепочка от часов, но рубашка на этот раз полосатая, и фотограф напоминал хозяина маленького ресторанчика.

— Ну, — сказал Штрекар и вдруг преобразился: сделался оживленным, бодрым и деловитым, словно только что встал после длительного, крепкого сна. Сказывался профессиональный опыт и выучка. — Ну, и как же все было?

— Знаете, — осторожно начал фотограф, — теперь и меня берет страх. Естественно, я считаю своим долгом помочь вам… Только человек я мирный и не хочу ни с кем ссориться, а тут вроде бы дело серьезное, и у меня нет охоты…

— Он что, угрожал вам?

— Да, вроде бы так… Тот, первый, был испуган, взбудоражен, а этот, мне показалось, не в себе, даже задрожал, когда услышал, что негатив сохранился. Если еще один такой…

— Не бойтесь, — успокоил его Штрекар, облокотившись на конторку. — Больше к вам никто не придет. И этот тоже, можете мне поверить. Как же все происходило?

— Да как и в первый раз. Человек спросил, снимал ли я в городе, потом об аэропорте, не снимал ли, мол, в такой–то день девушку… Ну, мне пришлось ему выложить все как было, все, что его интересовало.

— Это, пожалуй, напрасно. А потом? Что он сделал потом?

— Спросил, не печатал ли я для кого–нибудь такую карточку.

— И что вы?

— Я ему сказал о том молодом человеке. Он спросил, сколько карточек я сделал, ну, я ответил — одну.

— И что он?

— Он ничего не сказал, только был доволен. Даже руки потер, когда услышал.

— А он не просил, чтобы вы и ему отпечатали фотографию?