Современный сонник

Трогаемся. Чаща редеет. Все больше белых полян с кустарником, прикорнувшим над глубоким снегом. Нам неизменно сопутствует отдаленный вой волков.

Теперь останавливается Сокол, поворачивается к нам лицом и поднимает руку. Мы затаили дыхание. Где-то между деревьями, мы не знаем, близко или далеко, проносится визг полозьев, по звуку напоминающий треск разрываемого тонкого полотна. Нам кажется, что мы слышим приглушенные голоса возниц и мерный стук копыт, ломающих заледеневший снег острыми гвоздями подков.

— Везут парней Кмицица, — шепотом говорит Сокол.

Я молчу. И не знаю, то ли снова сквозь чащу гонят вчерашний призрачный обоз, то ли затаенная жизнь леса слышится в этом смутном, отдаленном шуме, в котором мы ищем тот смысл, который подсказывает наша память.

Все затихает. Мы идем дальше.

— Ты помнишь свой первый партизанский день, начальница? — спрашиваю я, не чувствуя под рукой комочка ее рукавицы.

Но Муся позади меня борется с сугробами и не отвечает. Я стараюсь различить в приглушенном лесном шорохе голос тех проклятых саней и думаю о недавних событиях, о том, что теперь стало предметом легенды, гладкой, обкатанной как морской голыш…

Ты сидел на низком диванчике, обитом клеенкой. Молоденькая сестра, от которой пахло конспирацией, как духами, обматывала тебе ногу бинтом, смоченным в гипсе. Чуть ли не в десятый раз ты рассказывал жалкую историю своей ноги. Так вот, когда перетаскивали рельсы, немцу, надзиравшему за работой, что-то не понравилось, он громко заорал, а ты с твоим напарником со страху отпустили оба конца этой стальной балки — рельс грохнулся наземь, отскочил от шпал и совсем легонько задел твою ногу, но этого оказалось достаточно, чтобы треснули обе кости.

Больше всего тебя смущало то место рассказа, где ты излагал причину несчастного случая. Тебе совестно было сказать, что ты, как и те, кто работал с тобой рядом, испугался внезапного окрика немца, поэтому ты лгал, будто он неожиданно приказал бросить рельс, а ты на какую-то долю секунды позднее, чем следует, выполнил приказ.

Сестры сочувственно кивали головами, за стеклянными дверями хрипели и кашляли чахоточные, которые пришли вымаливать медицинское свидетельство, спасающее их от биржи труда.

Нога у тебя очень болела, она распухла и посинела от внутреннего кровоизлияния. Сестра швыряла ее, как скалку для теста, а ты шипел, прикусив губы.

— Ну, ничего особенного, — говорила сестра. — Через три недели срастется.

Как и у каждой молоденькой медицинской сестры, у нее было ангельское личико, но в данном случае ангел принадлежал к самой высокой сфере небес: это был надменный и величественный ангел. Ты хорошо знал, что у таких ангелов сердце бьется только в те минуты, когда они перевязывают героические раны, полученные в «лесу». И, стараясь не стонать, ты печально смотрел, как ангел небрежно перевязывает отчаянно холодным бинтом твою злосчастную ногу, в которой пульс гудел, как улей.

— Может, сделаем каблучок? — спросила она.

Ты простонал и неуверенно согласился. После этого тебе подложили под пятку железную дужку, и потом, сидя на узком стуле, ты долго ждал, пока застынет гипс.

Сестра копошилась в стеклянных шкафчиках, словно уже забыв о пациенте. За дверью хрипели чахоточные, среди которых было много симулянтов. За стеной, вымазанной масляной краской, гудел возбужденный немецкий голос, и в общем все вместе было чрезвычайно унизительным.

Тебе хотелось, чтобы эта потаскушечка в конце концов перестала задирать нос, и ты попытался прибегнуть к шантажу, громко застонав. Она обернулась и равнодушно посмотрела на тебя.

— Что еще за нежности? В наше время люди не такие страдания переносят.

Ты смутился, хотя тебя заливала все нараставшая и все более слепая злоба. А она сказала:

— Могу дать рюмку спирту. Нога меньше будет болеть. Хотите?

— Хочу, — простонал ты.

Она подала тебе пузырек из-под лекарств, наполненный едкой жидкостью. Ты выпил и поперхнулся, адская микстура обожгла твои внутренности. Сестра спокойно смотрела, как ты мучаешься.

— Дать вам палку?

— Нет. Спасибо. — Ты отказался, чувствуя, что злоба еще свирепее душит тебя.

И ты поднялся со стула, раскинул руки и, наподобие птицы со сломанными крыльями, стал прыгать по направлению к двери. Ты оттолкнул милосердные ладони сестры, холодные в своей заученной доброте.

Чахоточные умолкли, испугавшись неожиданного зрелища. Они снова захрипели и стали надрывно кашлять лишь после того, как ты выкатился на улицу, залитую солнцем, воскресную и праздничную.

Прыгая на одной ноге и цепляясь за заборы, ты добрался до парка и тяжело шлепнулся на скамейку. За железной оградой, сложенной из заржавевших листьев аканта, тебе видна была улица с широкими тротуарами, главное в этом городе место для прогулок. Толпа гуляющих плыла там в обе стороны, знакомые приветствовали друг друга, снимая шапки, вид у всех был торжественный, как это бывает в воскресный день.

А на тебя все сильнее накатывало бешенство. И ты мстительно бил ногой — огромной, как снежная баба, — по перекладинам скамейки и ждал, когда согревшийся, теплый гипс наконец треснет.