Хейзел хотелось бы, чтобы у ее папы была собака или кошка, любое животное, которое могло бы ее утешить. Ее родители всегда были против домашних животных.
Хейзел стала биться головой о стекло, без особого энтузиазма пытаясь его разбить или хотя бы причинить себе боль, или, может быть, отключиться, если она побьется так достаточно долго.
– Вам с мамой никогда не было до меня дела! – вдруг закричала она. Она кричала сквозь стекло на своего папу, хотя его даже не было в комнате. В стекле она видела собственное отражение, так что, по сути, она кричала сама на себя, но от этого разошлась еще сильнее. – Думаешь, я просто так вышла замуж за монстра? Ты в курсе, что вздрагиваешь каждый раз, когда я вхожу в комнату? Не очень-то это полезно для самооценки. Я не раз спрашивала себя:
Хейзел заметила, что теперь рыдает уже истерически и все лицо стало мокрым и липким. Когда она начала биться в стекло не только головой, но и кулаками, звук стал такой, будто запустили фейерверк.
Как будто если бы она наделала достаточно шума, дом ее папы превратился бы в дом родителей ее мечты. Безвкусная обстановка комнат свидетельствовала бы, что здесь живут не суровые отшельники, а добрые родители, которые не были ни мрачными, ни циничными и потому не слишком парились о дизайне. Хейзел часто размышляла о том, как могла бы измениться ее жизнь, если бы ее воспитывали люди, которые знали, что она может чего-то добиться, и убедили бы в этом ее. Родители, которые были бы полны энтузиазма и поддерживали бы ее во всем, приговаривая что-то вроде «неудача – это тоже шаг к успеху». Родители, которые были бы политически активны в борьбе за социальную справедливость и не основывали бы свои решения на ксенофобских рассуждениях, подхваченных от повара или официанта в закусочной на углу, которые считали, что Гитлер, конечно, не был святошей, но у него было много хороших идей, которые не следует смешивать с кровью Холокоста. – Я правда благодарна за то, что вы надо мной не издевались, – уточнила Хейзел. – Я никогда не голодала, меня не держали в клетке и не тушили об меня сигареты. Думаю, хреново было только то, что многие родители любят своих детей, а вы меня не любили. Еще хуже, что если я и сама не слишком вас любила, то хотя бы всю жизнь хотела, чтобы вы любили меня, а вам было все равно, люблю я вас или нет.
Теперь она всерьез пыталась разбить стекло.
– Ты же знаешь о том, что люди, умирая от голода, начинают есть несъедобное? Траву, землю и прочее. С любовью выходит то же самое. Если тебе очень хочется быть любимым, ты начинаешь поглощать вредные суррогаты вроде внимания и собственничества. Знаешь, что я подумала, когда в первый раз встретила Байрона? «Кажется, он меня не ненавидит. С этим можно работать».
– ПРЕКРАТИ! – крикнул ее отец, подъезжая к стеклу с другой стороны. – Святые угодники! Что тут происходит?
Он открыл дверь и оглядел разводы крови, которые оставила Хейзел, разбив себе костяшки.
– Тут ведь всегда незаперто. Господи, посмотри на себя. У тебя эмоциональный срыв? Я не хочу говорить про чувства. Могу помочь разве что тем, что освобожу тебя от бытовых дел по дому, которые ты вообще-то не должна игнорировать, особенно учитывая состояние моего здоровья и мобильности. Заходи, закрой за собой дверь и не мой сегодня ни одной тарелки.
– Ты умираешь, – сказала Хейзел. – И отказываешься от медицинской помощи. Создается впечатление, что я не очень-то тебе нужна.
– О, Хейзел. – Он провел ногтями по волосам на груди под халатом. – Мне просто нужно немного тишины и покоя.
Это он о смерти? Или про сегодняшний день? Или и то и другое?
– Ливер мертв, – почти прошептала Хейзел. – Кто-то его убил.
– Боже мой, – сказал ее отец. Тишина наполнилась механическим звуком, когда он проехал на «Раскле» на несколько дюймов назад, а затем вперед, размышляя. – Пойди на кухню и налей себе чего-нибудь выпить, а потом присоединяйся к нам с девочками в гостиной. Мы будем смотреть «Свою игру» и притворимся хотя бы на полчаса, что все вокруг не катится в тартарары. Используй шанс, пока есть возможность.