Созерцатель. Повести и приТчуды

Эти были пилигримы — в жгучей обезвлаженности немоты, в сочащемся удушье тумана — уходили от пошлости, как уходят из города, унося с собою единственное достояние — душу и мысли. Мертвый город цеплялся, чтобы одухотворить и осмыслить развалины, в которых никто не жил — туда водили туристов. Для идиотического лицезрения. Посмотрите налево, посмотрите направо: вот кровать, где он, извините, нет, нет, ничего такого, все было возвышенно и деловито; вот кресло, где покоилась задница великого человека; вот заметки на полях чужих книг, а вот заметки на полях собственных книг, да, вы правы, сейчас книги выпускают без полей, а раз нет полей, значит, нет и заметок, а вот стило, коим он начертал, предначертал, очертил, вычертил, зачертил, подчеркнул, перечеркнул, вычеркнул. Уходили из города пошлости, оставляя его смотрителям развалин. Бедные молебогцы, вы объелись враньем традиции по самый фарингс и как хронические аэроглоты, рыгаете кислым духом застойного воздуха; вы уходите из города, и на ваших пелеринах пилигримов — перекрестье — в спину — скептический взгляд истории. Не путать с историческим взглядом: многозначительность — не многозначность. Знак — талант: две тысячи рублей золотом, их нужно отчеканить. Материал, мастерство, и пошло по рукам, пока не изотрется барельеф, сохранив впадины ушей и глаз, — кто не слышит, тот слеп, кто не видит, тот глух, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье...

Лицо, как серое пятно в воронке бороды. Лоб крутой, шишковатый, гладкий, как граната. И еще лицо — бабье, в пятнах плесени и бабьи же пальцы плавно стекают к первым фалангам, похоть подлости, однако называет себя «поэт». И еще лицо — испитое, дергается, конвульсирует, будто кричит: я-а-а-а! И еще — круглое, буддоподобное, тело большое, мясистое, теплое, в нем поэзия тонет, сытая ситниками метафор. И еще борода, глаз не поймать, они устремлены к Богу — страх беззащитности. О чем писали бы евреи, если бы не было Ветхого завета? Страх пустоты.

Каждый выходил из своих ворот, ближних — северных, южных, западных или восточных, в разное время, и сошлись у первого перекрестка. Три камня по пояс в земле. На одном — символ фикции: «государство — это мы». На другом — символ фикции: «Бог — внутри нас». А на третьем — голос. Когда уходили, безглазая голова камня смотрела вслед.

Шутовство ярости — дальневосточные сладости рассудка.

Бедные молебогцы. Пугливая толпа беглецов выделяла голоса, — мрачные и вакхические, деланно — бесшабашные и бездельно — воинственные, они пугали оставшихся за стенами неисполнимой угрозой праведной расплаты, но по мере вхождения в даль полет звука ослабевал, и слова падали в пыль, а сама толпа — корпускулы мигов и миров — вытягивалась в нитку.

По святой земле шли к святой воде.

Поход состоял из действий. Действия перекодировались в память. Память начинала говорить со своим носителем. Значения слов не совпадали, перевод очевидного на язык восприятия не становился доказательством, но над головами незримо витало верховенство нравственной идеи, и потому они понимали: а — гурд — гурд, а — гурд — гурд.

Воздух ненависти, которым они дышали в мертвом городе истоньчался. А над мертвым городом скапливалась мгла...

12. Supérieur [114]

Его поставили делать историю, оберегать и укреплять фундамент, смотрительствовать надстройку, а он чижика съел. И это за подвиг считает. И ходит с чуть боком, левой стороной вперед, будто пропускает кого-то, и плечи чуть согнуты, будто ждут, что вот-вот получат палкой по хребтине, а руки вороватые. Всё дело в руках. Не надо смотреть ему в глаз, всё равно их не поймать в фокус взгляда, они пусты как стол перед ним, полированный, лакированный, бронированный: и слезы на этот стол не капало, и перо не выводило великого слова.

Костюмчик пестренький, дешевенький — претензия на демократизм? Сюда приходят с бедами да обидами. А сколько бед! а сколько обид! Вот он и закалился: душа оглохла, как мертвый лес — страшно. Костюмчик пестренький, демократический, чтобы отвлечь внимание от рук, — то ли в выбоинах, и в светлых волосиках, мелко дрожат, как листья осины, мелко дрожат, не тотчас и заметишь. И голос бесполый — чтобы внимание от рук отвлечь. И слова будто правильные, если их прочитать или кто другой скажет, а у этого — пустые, смысл в них был, да высосан в эпохи умственного бездорожья, и в слове пусто, и за словом — ничего. Говорящий труп.

— Меня заставили заниматься делами вашего объединения, — произносит бесполый голос, смотрит пустыми глазами на Пономарева и обижается. — Даже рукописи вашего сборника пришлось читать, представляете?

— Не представляю, — признается Пономарев, улыбаясь. — И сочувствую: у вас столько проблем, столько проблем, тут и обычные книги некогда перелистать, а ещё и мы навязались...

— Да, ваша самодеятельность...