Созерцатель. Повести и приТчуды

— Как говорил Гораций, — продолжал я, — и «дым абсурдности нам сладостно приятен». Вы поймите, жаркая вы головушка, — убеждал я, — ведь если Абсурд есть, если он возрос и сам собой не распался, как снежная гора под весенним солнцем, если не опустел людьми и не раскололся в своих основах, значит, он зачем-то нужен, этот выблядок. И сидит-то он на самом дне подвалов Великой Машины, и перед ним огромный пульт управления со множеством кнопок и лампочек, и он нажимает кнопки, как попало соответственно желаниям, которые время от времени вспыхивают в его горячечном мозгу. Ему кажется, что он с помощью кнопок чем-то управляет, но это обман. Он ничем не управляем, кроме маленького металлического шарика внутри пульта. Шарик катается по кривым плоскостям и беспорядочно включает то одни, то другие лампочки, и уродец-абсурд счастлив и даже пускает слюну на манишку. Если он подряд зажигает семь красных лампочек, то в подвале включается магнитофонная запись аплодисментов и восторженных выкриков, и выблядок умиротворенно улыбается.

— И это все? — спросил недоверчиво Зеведеев.

— И это все, — подтвердил я. — А все остальное происходит на двенадцати этажах здания Великой Машины, где многочисленные чиновники заняты толкованием сигналов сумасшедшего уродца.

— Вы шутите, — покосился недоверчиво Зеведеев. — Я читал про это у Гофмана. Там был такой же уродец, у которого нужно было выдернуть из головы три волосины, и заклятие распадалось.

— Ну! — рассмеялся я. — Если так, тогда у всех наших чиновников надо выдергать все волосы. Нет, милый. Абсурд абсолютно лыс. Потому что с той поры все читали Гофмана. У Абсурда даже парика нет с красивой львиной гривой седых волос. Он лысый. Да и голова у него, как повествуют очевидцы, чуть приплющенная. Так что стоит ли бежать от этого несчастного инвалида, убогого телом и обойденного умом? Ведь ваш страх и бегство лишь придадут ему значения и величия, которыми он не обладает. И то правда, что чиновники-наемники всеми силами стараются придать страху жителям подабсурдных земель, но если не принимать во внимание своих эмоций, тогда жить можно везде, где есть вода и хлеб.

— Правды! — воскликнул Зеведеев. — Правды взыскую!

— Успокойтесь, милый Симон Иосифович, а не то вы начнете себя бить в грудь и можете так нечаянно ударить, что мне вас откачивать придется. Вы безусловно вольны в своих желаниях свободы и в помыслах вольности, но лишь слегка ограничены в поступках и средствах осуществления ваших прав. Абсурд потому и терпим и даже мил, что все его установления суть настолько глубоки по содержанию, что допускают массу толкований. Например, если вы доберетесь до двенадцатого этажа, там вы увидите, что все стены исписаны законами и правилами абсурда. Законы обязательны для всех, а правила суть отступления от законов, разрешенные немногим наемникам. Так вот, один из законов абсурда гласит: «всякий человек несвободен до рождения и после смерти, и всякий человек свободен от рождения до смерти».

— Ну? — недоверчиво спросил Зеведеев.

— Так вот. Слова «свободен от рождения» толкуются в том смысле, что человек несвободен, родиться ему или нет, это за него решают другие. Слова же «свободен до смерти» толкуются в том смысле, что его мучают свободой, пока он не умрет от мучений. Отступление же от этого закона, то есть правило, гласит: «Всякий человек свободен от рождения и до смерти». Это означает, что, во-первых, человек свободен в выборе, родиться ему или нет, и это не настолько абсурдно, как кажется на первый взгляд, и, во-вторых, что он не свободен от рождения, то есть обязан родиться, это его долг перед абсурдом, и, в-третьих, несвободен до смерти, то есть пока его не замучают несвободой. И есть еще иные толкования и законы для законов, и правила для правил и так далее. Это только вам кажется, будто все так просто, как вы себе мыслите. И жизнь, и абсурд и люди вне и внутри абсурда, да и сам он внутри и вне себя, — все это настолько сложно переплетено и запутано, что подчас и сами чиновники, не все, но те, кому разрешается толковать сигналы из подвала, затрудняются, в какую сторону их толковать. Иногда они умирают от затруднений, и тогда им устраивают всенародные похороны. Это впечатляет, как народный лубок.

— Нет, — твердо заявил Зеведеев, — я хочу уехать.

— Ох, вздохнул я, — ну и воитель вы, ну и ратник! Так и быть. Если уж вы такой непримиримый, дам вам один хороший совет. Вы на седьмой этаж поднимались на лифте? Правильно. Так вот. Когда в следующий раз пойдете в здание Великой Машины, поднимайтесь сразу на двенадцатый.

— Как же, — растерялся Зеведеев, — нельзя же, заругают.