Созерцатель. Повести и приТчуды

— Льзя, — подтвердил я, — очень даже льзя. Вы забыли про великие законы абсурда. То, что более остального сохраняется, — оказывается легко достижимым. Сыграйте этакого деревенского дурачка, полудебила-полудауна, и прямиком идите в кабинет старшего чиновника двенадцатого этажа. Без стука отворяйте дверь, все равно он там не занят, а лишь в окно пялится или в носу ковыряет. Приоткрывайте дверь, изобразите полусчастливую-полузаискивающую улыбку и скажите, что вам бумажку подписать. И подайте вашу отъездную карточку.

— На ней не все дырочки по краям просечены! — жалостливо произнес Зеведеев.

— У вас дома шило есть? — зарычал я. — Вот и проткните по краям на месте отверстий. Вы, давно на этом свете живущий человек, не понимаете простейшего и величайшего из законов Абсурда, который даже не гласит, а голосит: «всякий человек абсурдно безразличен всякому Абсурду».

— А правило из этого закона? — прошелестел Зеведеев.

— Правило выведете сами: всякий человек осмысленно безразличен любому осмыслению. Либо: всякий человек осмысленно небезразличен всякому абсурду. Либо путем перестановок иные правила, на любое из них вы может сослаться. В любом случае чиновник подпишет вам отъездной лист. Либо потому, что вы ему безразличны. Либо потому, что вызывает интерес. Либо потому, что вы скучны ему до зевоты. И так далее. Все, гражданин Зеведеев. Желаю удачи. Либо успеха.

21

Властебоязненность законопослушна.
Слепые не видят внутрь себя.
Тростник под снегом проповедует лето.
Но весны никто никогда не дождется.

Между мною и вашим историком, — говорил я своему приятелю, расхаживая короткими птичьими шажками по тесной кухне, — между нами есть разница, весьма существенная для понимания наших натур и наших судеб. Он абсурдист, то есть последователь абсурда. Я же абсурдолог, то есть постигатель, изучатель абсурда. Я не непременно должен быть последователем изучаемого предмета. Если, например, я изучал бы брюшной тиф, это не означало бы, что я любитель и последователь, и сторонник брюшного тифа. Ваш же приятель — последователь. Это значит, что все, выходящее из уст и рук его — абсурдно по сути и не может найти применения ни в какой иной системе, кроме абсурда. Вот почему я не понимаю и не принимаю на веру ни одного из его романов. Для меня вся его продукция — следы воображения некоего человека, владеющего реальными фактами, но расшифровывающего эти факты, так, что они становятся фантомами, а затем и вовсе неясно, что более реально было в действительности, факты или фантомы.

— Вы раздражены, друг мой, — отвечал приятель, — и раздражены тем, что видите больше сходства, чем различия, между вами и моим, то есть вашим, тождеством. Любая теория есть слепок с абсурда, то есть тоже абсурд, как и романы нашего идиотствующего друга.

— Рр-р-р.

— Вы правы, — невозмутимо заключил мой приятель, — я сказал то же самое, когда он высказал мне эту мысль. Но не все потеряно в вашем тяжелом сходстве с этим идиотом. Вы можете в пух и прах раскритиковать его романы, как и он может в пух и прах раскритиковать вашу теорию.

— Нет уж, избавьте, — взмолился я, — критики — это гиены, питающиеся падалью. Уж лучше быть герменевтиком, авгуром, чем критиком. У меня такое впечатление, будто я один на сцене разыгрываю пьесу для шестерых актеров, играю всех шестерых сразу и кроме того сижу в зале зрителем и наблюдаю, кто из моих шестерых ипостасей сфальшивил, а кто не дотянул до роли, а из-за задника сцены, где нарисована весна блеклых, тусклых, скучных красок, слышится: сам дурак. И кто-то из этих семерых должен отнести эту реплику на свой счет, но каждый — по ходу пьесы — пытается отпасовать реплику на счет своего приятеля и партнера. Но время пьесы ограничено, и тот, кому достанется «сам дурак», должен умереть, и все они суетятся, и оттого еще больше ошибаются, уже и подлинный текст забыли, отбросили, и пошла пьеса сама по себе, и каждый из шестерых играет собственную пьесу, неизвестную всем остальным. И я, зритель, не знаю этой новой пьесы, но автор стоит за задником, где нарисована весна, и ждет.

— Я вас понимаю, — ответил он, — потому что вижу вас, стоящим на улице перед входом в театр. Вы смотрите на афишу пьесы «Сам дурак» и пытаетесь в тусклом свете фонарей блеклой весны прочитать имена актеров.

— Да, — грустно согласился я, — бенефис, как и смерть, неотвратим. Право на добро достигается праведностью, а праведность — отказом от зла.

— Отказ от зла через желание добра, а желание добра через отвращение ко злу. Желание через отвращение, не смешно ли?

— Отвращение ко злу через любовь к правде, а любовь к правде через преодоление лжи.

— Преодолейте ложь ситуации и скажите правду: вы любите правду?

— Люблю, — преодолел я, — но не всякую и не всякий раз. Но всякий раз, когда люблю, мне не преодолеть отвращение отказа праведности от права на добро. И тогда я молча отпускаю абсурд достигать его собственного благосмысла.