Созерцатель. Повести и приТчуды

Разумеется, я никак не дал ему понять, что разгадал его прежние занятия, но решил повнимательнее понаблюдать за ним, и вскоре мои подозрения стали уверенностью. Скворец был нагл, развязен, склонен к непреодолимому воровству и утаиванию различных предметов. Но он не отлучался из дома, и потому все им спрятанное обнаруживалось. Я находил свои наручные часы в сахарнице, а трубку — в помойном ведре. Телефонные счета я видел плавающими в ванной, а губную помаду жены — в своем ботинке. Когда я находил эти вещи и стыдил скворца, он опрометью влетал в клетку, нервно бегал по жердочке и кричал:

— Ах, Боже мой, Боже мой, как же это получилось!

Я понял, что оставлять драгоценности на виду в доступных местах — значит провоцировать скворца, что было бы недостойно для меня и простительно для него. Поэтому я запирал драгоценности жены в письменное бюро, а ключ вкладывал в корешок переплета Каллимаховой энциклопедии. Правда, на письменном бюро лежала табакерка тонкого гофрированного золота, но я то и дело пользовался ею, и к тому же она была тяжела для скворца. Я привык видеть табакерку на столе и не собирался менять привычки.

Но когда исчез ключ от бюро, я не на шутку рассердился. Мне пришлось ломать замок. Драгоценности были на месте, но это не успокоило, я не верил птице. Открыл окно и сказал:

— Вор! Ты недостоин доверия порядочных людей. Уходи. Но скворец влетел в клетку и запричитал:

— Боже мой, как же это получилось!

Я перепрятал драгоценности в платяной шкаф и перестал общаться с птицей. И скворец перестал пересказывать мне анекдоты, услышанные по радио. Окно оставалось открытым, и я полагал, что скворец не выдержит войны нервов и уйдет.

В один из дней, когда я поздно вернулся домой, я увидел, что скворец улетел. Украденный им ключ от бюро лежал на столе, но табакерки не было. Он исхитрился сбросить ее на пол, так что отлетела крышка, и эту крышку он унес.

Правда, недели через две я обнаружил крышку табакерки под шкафом, но это не меняло дела. Мошенник, поняв, что ему не реализовать украденное и что он может попасться с ворованным, мог в мое отсутствие внести украденное обратно. Или он понял, что дурные наклонности поддаются исправлению собственной доброй волей. Я надеюсь, что так оно и есть.

Знаменитый вор, ставший после своей смерти моим скворцом, тоже в конце концов раскаялся. Их поучительные истории трогают меня до слез. После своей смерти я надеюсь стать аистом и проводить зиму на Цейлоне, где стук моего клюва по крыше заброшенного храма будет заглушен резкими криками дерущихся обезьян.

КАПЛЯ ДОЖДЯ

Мы не владеем ни собственными, ни чужими ощущениями. То, что мы обычно принимаем за ощущения, на самом деле лишь следы ощущений. Мы постоянно идем по следу, не достигая осознания всей полноты существования всего происходящего в нас и с нами.

После утренней жары начался дождь. Крупные капли застучали по крыше, по листьям дерева, по земле. У открытого окна я вдыхал обнаженную тайну прохлады. Словно шел по следу дождя, прячась и не заинтересованно. Важно попасть на точный путь, ведущий к тому, к чему струилось ощущение.

И я догадался, что падаю. Далеко подо мной был город. Странное нагромождение плоских и выпуклых поверхностей тепло и приманчиво дышало навстречу. Я принял продолговатую форму и быстрее устремился вниз. Горячая твердая крыша отбросила меня на узкий лист рябины. Я секунду лежал, затем скользнул к краю и еще помедлил, повиснув на остром кончике листа.

И в это мгновение я увидел свое лицо, бледное, с расширенными глазами, полными восхищения и недоумения. Мое лицо в окне смотрело на мое лицо в капле, и этот краткий миг был той полнотой ощущений, какой мне недоставало всю жизнь.

Затем я сорвался с листа, и земля поглотила меня.

ARGUMENTUM PRIMARIUM [144]

Когда я догадался, что все слова осели в словарях, а мысли в книгах, мне ничего не оставалось, как нырнуть в семиотику. И мир преобразился: краски стали сочнее, вещи выпуклее, понятия бездоннее. И хотя здравый смысл и семиотика не всегда ладили, зато одним выстрелом я поражал двух зайцев под разными кустами. Мой престиж оказался в лучшей форме.

Бывало, спрашивают:

— Чем занимаешься? А я небрежно:

— Субсумпцией семиотических дескрипций.

И развиваю тему. Они пялятся мне в переносицу и ни фига не рубят.

— Видишь этот стакан чая? — спросил я однажды жену, пытаясь на простом примере раскрыть, как это делается.

— Мой или твой стакан? — удивилась она.

— Конечно, мой. Когда мы имеем дело с семиотикой, то подразумеваем мои стаканы. Для твоих в моем языке нет имен.

— Вижу, ну и что? Очевидно же, это стакан чая.

— Вот и попалась! Что для тебя очевидно, для семиотика — неконтрастный субстрат. Это не стакан чая, а стакан «чая»!

Я поднял палец вверх, оттеняя примат вещего в сущем и подчеркивая презумпцию факта в акте:

— Смотри: вот я выпиваю чай.

Она с любопытством наблюдала, как я глотаю горячую жидкость:

— Черт возьми, это занятно. Ты не обжегся?