Созерцатель. Повести и приТчуды

Мы не марионетки, которых кто-то дергает за веревочки, заставляя действовать. Мы — марионетки без веревок, со свободной волей. Но наша свободная воля — также имитация, поскольку ограничена временем, пространством, пределами добра и зла. Предельность — удел всякой имитации, даже если она называется — жизнь. О подлинной сущности мы можем многое рассказать, пока мы еще не родились, и после того, как умерли. Но едва ли кто-нибудь захочет нас выслушать. Имитаторы заняты имитацией. У них уморительно серьезный вид.

ВОСТОРГ

Когда я родился, моя мать послала приглашения на крестины всем тринадцати феям. Почта в те времена работала много исправнее, и спустя время мы выяснили все печали: одна из фей была замучена в лагере смерти, другая оставила волшебство из-за его бесполезности, третья вышла замуж и занималась внуками, четвертая уехала в Австралию и там потерялась.

Мать совсем приуныла: одиннадцать отказов были надежной гарантией, что суждено мне стать обыкновенным человеком безо всякой «изюминки», которая сделала бы меня интересным в глазах женщин и загадочным во мнении остальных.

Тем не менее к назначенному сроку прибыли две феи. Одна из них без умолку стрекотала, другая, напротив, угрюмо молчала и за столом опрокидывала рюмку за стопкой. Обе они, как говорила мать, были достаточно опытны и относительно безопасны. Расставаясь, фея-болтушка сказала, что быть мне восторженным человеком, а вторая безнадежно махнула рукой и ушла не прощаясь.

Не знаю, кем я стал бы, явись все тринадцать, потому что и одного таланта мне хватало с избытком. Я испытывал восторг всегда и всюду: когда засыпал и когда просыпался, когда садился на горшок и когда вставал, когда начал ходить и падал, пошел в школу и бросил, влюблялся и разочаровывался. Буквально все в жизни вызывало мой восторг. Ко мне относились настороженно. Когда я молчал, говорили: «блаженный». Когда начинал действовать, обижались: «блажной». Эти недалекие люди были-таки недалеки от истины: благо, наполняющее, становится блаженством, переполняющее — переходит в блажь. Но для меня состояние восторга — это гребни волн житейского моря, и я знаю, что должен доплыть до своего берега.

Недавно в одной пивнушке я встретил ту самую, молчаливую фею. Она сдала, постарела, вырастила седину в волосах и мешки под глазами. Пьет она реже, но больше. Мы с удовольствием вспомнили прошлое, и мне удалось вызвать улыбку в этой развалине.

Вместе с группой туристов я лечу в Тибет. Надеюсь, что не упущу момента, когда самолет перевалит через Гималаи. Мне хочется зафиксировать миг восторга. Я до отказа набил свой дорожный саквояж, а в наручные часы вмонтировал дистанционное управление.

ПРИГОВОР

Когда меня спрашивают: «Како веруеши?», я всегда отвечаю: «Не вмешивайтесь в мои отношения с Господом». Я догадываюсь, что на свете есть и атеисты, но не все они признаются в этом. Их стоит пожалеть, они лишены той интимности, которая составляет сущность, придает человеку волнующий тусклый свет таящегося в пещере сокровища. Это не дается рождением, и потому это можно обрести, но нельзя потерять. Я не считаю атеистов безнадежными и отчасти завидую предстоящей им возможности встречи с собственной душой.

Церковь, куда я ходил, некоторыми считалась недомашней, официальной. Да, храм этот строг, торжествен, каменно-холоден, но ведь и люди есть, которые дома будто в гостях, а в гостях будто их вовсе нет. Для меня это не имело значения. Господь один и тот же, в мундире ли или в рваном плаще. Спасителя я узнаю в лицо, даже если Его загримируют.

В толпе не поговоришь, не погорюешь, не возрадуешься. И я приходил, когда храм либо еще не наполнялся, либо уже опустошался. Я не был попрошайкой и понимал, что не следует надоедать Спасителю мелочными просьбами. Я приходил благодарить Его за жертву ради меня, недостойного. Но всякий раз получалось, что все-таки я просил за себя и близких людей. Мне было потом стыдно, и я корил себя за это, но так получалось — мысленно, независимо от меня или даже вопреки выскакивала какая-нибудь просьба.

Всемогущий не отказал мне ни в одной просьбе, и по мере их накопления мной овладевало беспокойство: чем придется платить за милосердие? Ну, душа моя в конце концов отлетит к Нему, но что она будет значить в сонме душ, куда более достойных, чем моя? И это там, а здесь, на земле? Я могу подвигнуть к вере нескольких атеистов, это не очень трудно, но разве это будет моей заслугой в мире, где все принадлежит Ему, даже атеисты? Что я еще могу? Отказаться от радостей жизни? Но разве Ему, дарующему радость, нужно, чтобы моя жизнь стала тусклой и унылой?

И я продолжал ходить к Нему и невольно испытывал Его терпение просьбами, и привыкал, что они исполняются, и со страхом и надеждой ждал, чего Он потребует от меня. Не смерти моей, нет, нет, это было бы слишком ничтожной платой за то, что Он мне дал. Бог живых, а не мертвых.