Созерцатель. Повести и приТчуды

Первые мои стихи были напечатаны в толстом журнале, расположенном на расстоянии трех автобусных остановок от моего дома. В полиграфическом виде мои стихи выглядели неприятно. Мелкие буковки напоминали регулярную армию насекомых. Их было много, и они казались устрашающими. Вверху страницы я с трудом прочитал свое имя и поставил журнал на полку.

Ни дня без строчки, сказал я себе, и потому работал каждый день с перерывом на ленч и послеобеденный отдых. В неделю у меня уходило три-четыре полных тюбика клея.

Вскоре пресса заговорила обо мне. Сам я не читал критических статей, но однажды по радио услышал передачу о себе. Они нашли в моих стихах интеллектуальную глубину, эмоциональную высоту и плоский патриотизм. Последнее удивило меня — я плохо знаю свою родину. Но я успокоил себя: всякий имеет право на ошибку и всякий может любить то, чего не знает, даже если его к этому принуждают.

Через три года вышел мой большой сборник стихов и поэм, и я получил премию общества инвалидов горнолыжного спорта. Это было весьма кстати, потому что вздорожал клей, хотя бумаги производилось еще больше прежнего.

Когда вышли два следующих сборника, обо мне заговорили даже те, кому не о чем было говорить. Как раз к этому времени в нашей поэзии вспыхнула эпидемия авангардизма, но я был начеку. Мне пришлось работать не со словами, а с отдельными буквами. Вырезать буквы из книг было довольно хлопотно, но я легко вышел из положения, использовав крупные буквы газетных заголовков. После выхода моего боевого авангардистского сборника, подкрепленного превентивными мерами правительства, авангардисты отступили в арьергард, и эпидемия иссякла. Реализм победил в седьмой раз в нашей истории. Усилия авангардистов были заранее обречены на провал, каждый четвертый из них — символист, а каждый второй — беспредметник.

После пятого сборника правительство присвоило мне звание народного поэта. К народу это не имело отношения, поскольку народ меня не читал, но такова традиция. Через год я получил второе такое же звание, и распорядился, чтобы садовник расчистил место в саду и разбил большой газон на месте, где предстояло стоять моему бронзовому бюсту.

Между талантом и бездарностью нет заметной разницы. Гений здесь ни при чем, гений не обладает позитивной доказательностью, он основан на чистой вере, которая не нуждается в анализе. Всех нас, художников, рано или поздно забывают. Круг помнящих нас сужается и сужается, пока не становится одинокой точкой. И эта точка — мы сами, но мы в это время — далеко-далеко. А бронза при надлежащем уходе держится долго.

Мои стихи мало кто понимает и еще меньшее число людей их читает. Каждый занимается тем, что у него получается. Но к литературным критикам я отношусь враждебно. Никогда с ними не раскланиваюсь ни на улице, ни в литературных салонах. Мне кажется, что критиков гораздо больше, чем это может себе позволить система социального страхования. Поэтому я дал указание садовнику никого не подпускать к моему бронзовому бюсту. Я опасаюсь, что среди зрителей может случиться критик, и лицо памятника исказится брезгливой гримасой. Я всем доволен, и это самое убедительное свойство моего творчества.

РАВНОВЕСИЕ

Известно, что язык дан для того, чтобы скрывать отсутствие мыслей. Это не означает, что в мычании коровы больше смысла, чем в многословной речи политического проповедника. Тем не менее, общаясь в детстве с нашей коровой, я распознавал в ее муканьи множество содержаний. Одно «муу» предполагало, что животное хочет пить, и я вел ее к ручью, другое «муу» заявляло, что ей не нравится эта трава, и мы перемещались на край луга, третье «муу» утверждало, что корове скучно, и мы беседовали. Имени ее я не помню.

В шестой голодный год корову пришлось съесть, но это другая история, потому что в седьмой год мы жили воспоминанием о молоке. Те проголодные времена от нас ушли к другим, но и сегодня я верю словам о хлебе лишь тогда, когда на тарелке лежит кусок мяса.

Никто не упрекнет нас, что мы мало говорим. Равно, как никто не упрекнет нас, что мы много думаем. Энергия, потраченная на первое, восполняется тем, что получено от второго. Иначе ветер, который мы производим, не сдвинет даже бумажного кораблика. А между тем плыть нужно.

Мысли — подводные камни нашего глубинного течения. Там водится крупная сильная рыба, но купаться опасно. При отсутствии камней поверхность покрывается ряской, и под густым небом разносится восторженное кваканье.

Вода слов иногда уносит далеко, где и не ожидаешь оказаться. Она обтекает камни, но при большом напоре может их передвигать.

Мысли вызывают уважение, но мешают плыть. Бумажному кораблику приходится преодолевать повороты, взлеты, падения. И только благосклонность судьбы и горестный опыт капитана позволяют справиться с бешеной гоньбой за ничем.