Созерцатель. Повести и приТчуды

Как правило, традиция бессмысленна, поэтому она особенно чувствительна к своему «научному» подтверждению, разумному обоснованию. Но она не всесильна. Накапливаясь, новаторство в любой области само становится традицией и оказывается столь же нетерпимым ко всему, что не совпадает с его границами и установлениями.

По существу, традиция, как и жизнь, противоречит сама себе, является своим собственным врагом, поэтому и пребывает в состоянии острого или ослабленного упоения собой. Традиция, как и жизнь, ищет смысл самой себя. Но можно ли найти то, чего нет? И тогда поиски замысла заменят сам смысл. И в этом — одна из долговременных традиций человека. Этому стоит посвятить жизнь, потому что ничего более интересного не предвидится в ближайшие столетия.

ТРУБА

Поздней осенью с началом устойчивых звонких холодов, всегда радующих город, где сумрачное бессолнечное небо плоско лежит на крышах домов, — каждый вечер за четверть часа до полуночи я слышал короткую серебряную песнь трубы.

Соседний четырехэтажный дом и моя кособокая избушка, затерявшиеся в глухом пространстве угрюмого молчаливого города, располагались по сторонам ровного пустыря, места паломничества бродячих собак и кошек. Это дом доживал свои веки, теряя кирпичи и не обретая ни памяти, ни любви. На его первом этаже полы провалились, и там люди не селились. На четвертом этаже обрушивались потолки, а на втором и третьем этажах жили, и там вечерами светились окна желтым и красным. Всех немногих жильцов я знал, они ходили мимо моих окон. Возможно, кто-то из них составлял семью, но я не видел их вдвоем или втроем. Несколько неулыбчивых мужчин, еще меньше озабоченных женщин, один подпрыгивающий на ходу сумасшедший и еле ползущая старуха с большой палкой — они не вызывали интереса и желания узнать о них подробнее.

Возможно, в этом же доме квартировала какая-то девица, потому что, начиная с лета, я стал замечать, что к дому пробегает молоденький курсантик военного училища. Я узнавал его загодя — по топоту больших тяжелых сапог. На нем был просторный, не по росту китель, а позже такая же просторная шинель. Он ни разу не заметил, что я наблюдаю за ним из окна, и молодое, по-детски серьезное лицо мальчишки хранило свою подлинность.

По-видимому, это он и играл. Его кроткая песня как будто раздвигала пустырь до запредельных границ. Мелодия серебряной трубы была слишком проста, чтобы обладать глубоким содержанием, но волновала меня непосредственной чистотой. Несколько тактов разной длительности составляли вопросы и ответы. Все обрывалось последним вопросом, и он ничем не заканчивался.

Я полюбил эту мелодию. Она стала для меня выражением многого. Я сам придумывал смысл вопросов и ответов трубы, и они редко повторялись, и всякий раз добавляли что-то во мне самом.

В конце зимы труба перестала петь, и я не заметил, когда она умолкла, мне казалось, что она и до сих пор звенит прозрачным вопрошанием.

Затем наступила весна, неизменное время туманных обещаний, и воспоминание о голосе трубы становилось глуше, призрачней, дальше. В эту весну многие надеялись, что завершится длительная кровавая южная война.

АМПУТАЦИЯ

— Ты томишься и тоскуешь, — однажды в зимний вечер заметила жена, — ты тоскуешь, как плененная птица.

— Да, — согласился я, — мы все — заложники земли и времени, но к ним привыкаешь, хотя иногда это становится нестерпимым, — и оставаться скучно, и уходить не хочется.

— Почему бы тебе не воспользоваться черной магией, милый? Я знаю, некоторые, особенно нетерпеливые, вроде тебя, успешно проходят курс черной магии и после этого восстанавливают душевный покой.

— Отсутствие желаний, — сопротивлялся я, — тоже равновесное состояние, и если именно этого достигает черная магия, тогда она бесполезна. Переходить из одного покоя в другой, что может быть безрадостней?

Тоска не убывала и не прибывала, она стояла, как неподвижная, мутная вода, и я опасался, что скоро начну пахнуть, как мертвое болото. Профессора черной магии я представлял себе кем-то вроде отставного ковбоя или капитан-исправника. И он оказался именно таким: курчавая седая короткая борода охватывала лицо и мужественный подбородок, а на высоком лбу и у проницательных глаз лежали неброские морщины. Видно было, что молодостью своей он когда-то пользовался с размахом и в полную силу.

— Зовите меня просто — док, — предложил он, указывая на кресло перед собой свободным и сдержанным жестом. — Представьтесь, пожалуйста.

Я представился, не рассчитывая на энтузиазм дока, и коротко изложил историю моего падения в грех уныния. Он предложил сигару, но я отказался, сказав, что это не избавляет и не дает, и он понимающе кивнул и тут же закурил. В комнате появился сладковатый волнующий запах.

— Простите, док, — начал я, — прежде, чем идти к вам, я собрал о вас всю доступную мне информацию.

— И как? — спросил он, вытаскивая изо рта сигару и отгоняя дым от лица.