Созерцатель. Повести и приТчуды

Естественно, я оказался неспособен воспринимать красоту инструментальной музыки или тонкое изящество балета. Когда меня уверяли, что в такой-то симфонии Моцарта или Чайковского передо мной разыгрывается драматическая история борьбы светлых сил добра с темными силами зла, я в ответ снисходительно улыбался, в терапевтических целях, чтобы не возбуждать агрессивных побуждений этих сумасшедших меломанов. Балетный умирающий лебедь вызывает у меня приступ иронического смеха: неужели они принимают меня за идиота, пытаясь уверить, будто эта худосочная, хронически тощая девица в белом и есть лебедь?

Я всегда настораживаюсь, когда слышу фразы: «представьте, что...», «вообразите, что...», «допустим, что...». По этой причине я не бываю на бенефисах фокусников, все их трюки осточертели, я знаю, откуда появляются все эти голуби, кролики, бесконечные ленты и бутафорское пламя. Меня трудно облапошить. На выставках современного изобразительного искусства меня хорошо помнят. Когда я появляюсь, всех этих авангардистов как ветром сдувает. Ни один из них не способен втолковать мне, что же он «изобразил» на своей картине.

Мне кажется, люди в мире разделены на две половины, пытающиеся обмануть друг друга на почве условностей и воображения. Я не участвую в общественной жизни, не играю ни в одну политическую партию: я не верю предвыборным обещаниям, все они предполагают условность: «если... то...».

Я очень силен в критике, и каждая оппозиция охотно прибегает к моим услугам. У них не хватает здравого смысла смотреть на вещи просто. На протяжении многих лет я бессменно в муниципалитете руковожу системой городского канализационного хозяйства. Мои общественные туалеты — лучшие в стране, а мои лучшие друзья — статистики, когда они не занимаются прогнозами.

Это не значит, что у меня нет способностей и слабостей. Есть. Хобби: я собираю рисунки, демонстрирующие возможности оптического обмана. Например, изображена ваза и предлагается увидеть или вазу или два человеческих профиля, или то и другое одновременно. Мне не удается увидеть «другое».

У меня большая коллекция таких рисунков, может быть, лучшая в Европе. Среди них есть шедевр — тонкий рисунок дерева, среди ветвей которого, говорят, прячутся двенадцать обезьян. До сих пор мне удавалось обнаружить девять. Каждый вечер я рассматриваю это дерево и всех девять обезьян знаю в лицо. Их лукавые мордашки иногда меняют места на дереве, и когда я обнаруживаю это, мне кажется, мы взаимно радуемся.

Готов согласиться, что из-за отсутствия воображения и неспособности к условностям я многое не увидел в мире красок, звуков, образов. Но по-моему, статус условности недостаточно доказателен. Конечно, и теория относительности ничего не потеряла от того, что я ее не понимаю, но что она выиграла от этого?

ПРОНИКАЮЩИЙ ПЕЛЕНЫ

Лешие лесные, русалки речные, кикиморы болотные и домовые часто ставили меня в тупик непонятностью характера и поведения. Но более остальных привлекали меня безумцы всех степеней, возрастов, человеческих рас, вероисповеданий и политических ориентаций.

Одного из них запомнил я так пронзительно, что и рассказывать о нем напрасно: ни на веру не купят, ни за выдумку не сторгуются. И при себе держать сомнительно: а если я один видел этого безумца и никто более, и где он теперь, спросят, то ли его в норму привели, то ли иным способом замучили?

А может и не безумство это было, а самая наимудрость, чье бесцелье постороннему взору не видимо, а предназначенье неощутимо из-за краткости нашей земной суеты. А всего-то и было в этом человеке жизненного опыта лет на сорок с небольшим да какое-никакое образованьице, что тоже не редкость в наших медвежьих краях, где все настолько оригинально, что ничего нельзя сравнить ни с чем, потому и рукой махнули.

И была еще в нем способность, талан, что ли, умение — проходить существом своим сквозь вещи, природные и неприродные, и сквозь людей, и животных, и растения, и птиц. Не то, чтоб он при этом тут же исчезал, но, бывало, беседуешь с ним, скажем, в саду, и он здесь, рядом, рукой коснуться, но такое впечатление, будто это его оболочка, а сам он — дерево соседнее, и из этого дерева спрашивает, отвечает или рассуждает, спокойно так, без пылкости и пристрастия.

Поначалу пугался я, головой вертел, то к нему, то к дереву. Затем обвыкся: как почувствую, что безумец мой не присутствует здесь, в себе самом, хотя и в наличии и смотрит спокойно, я тотчас пытаюсь угадать, где же он на самом деле, в дереве ли, в скамейке, на которой сидим, или в вороне, торчащей на фонаре.

Откровенно сказать, что все было жутковато, никакому объяснению не поддавалось. Я и не пытался спрашивать его про талан. Все равно, что, не умея играть, я стал бы расспрашивать скрипача, и он сказал бы, что все очень просто: кладешь скрипку на плечо, прижимаешь подбородком, начинаешь водить смычком, а пальцами другой руки нажимаешь струны.