Сожгите наши тела

Я дожидаюсь, когда мы отъедем от дома и свернем на одну из подъездных дорог, чтобы задать вопрос. Сгоревшие поля по правую руку достаточно далеко от дороги, и запаха гари почти не чувствуется. Если огонь распространялся с одинаковой скоростью по всей площади возгорания, погибла, наверное, добрая треть ее полей. Но бабушка совершенно не обеспокоена, как не беспокоилась и вчера.

– Как тебе это удается? – спрашиваю я, разворачиваясь на сиденье к ней – мы обе не пристегнуты. За окном сменяют друг друга поля, в точности похожие одно на другое и на те, что рядом с домом. Кукуруза слишком желтая для середины лета, живая и мертвая одновременно. – Ну, ухаживать за фермой. Ты ведь одна этим занимаешься?

Мы обе понимаем, о чем я молчу. О девушке, которая разделяет нас, как разрытая могила. Бабушка медлит с ответом. Я не хотела ее провоцировать. Не хотела начинать все заново.

Но она пожимает плечами, и обстановка разряжается.

– Да.

Я не слишком разбираюсь в сельском хозяйстве, но для обработки такой территории нужно человек семьдесят, если не восемьдесят. Вместо этого есть только бабушка и ее пикап, а поля выглядят так, будто урожая от них ждать бессмысленно.

– Так как же ты справляешься в одиночку?

Бабушка косится на меня и сворачивает на дорогу, ведущую к дому Миллеров.

– Уж кому, как не тебе, знать ответ на этот вопрос, – говорит она. У меня сжимается горло, и какая-то невидимая рука переплетается со мной пальцами, потому что я знаю, что она имеет в виду, потому что я справлялась в одиночку всю свою жизнь. Я воспитывала себя сама и жила одна, хотя мама всегда была в считанных ярдах, в одной квартире со мной.

– А кукуруза? – Я пытаюсь сформулировать вопрос так, чтобы не задеть ее, но я не знаю ее так, как знаю маму, и не знаю ее болевых точек, так что решаю обойтись общими фразами. – Ведь так было не всегда, правда?

Бабушка отвечает не сразу. Тишина кажется приятной и непринужденной, но тут я замечаю, как побелели костяшки ее пальцев, стиснутых на руле.

– Фэрхейвену много лет, – наконец говорит она. – Что-то приходит, что-то уходит. Деньги, семья. Когда-нибудь все наладится.

Что-то не верится. У нее нет ни рабочих, ни техники, ничего. Скорее всего, она живет на накопления прошлых поколений. Может, сохранила какое-то преимущество, которого нет больше ни у кого в Фалене, и, когда дела в Фэрхейвене покатились под гору, она осталась на плаву.

Ехать нам недолго. Бабушка останавливает машину, и в открытые окна заплывает облако пыли. Кукуруза подступает к дороге с обеих сторон, и поверх стеблей ничего не разглядеть. Здесь, ближе к границе участка, она выглядит чуть здоровее и жизнеспособнее. Если я правильно представляю территорию фермы, мы находимся недалеко от рощи, которую видно с крыльца.

Но мое внимание привлекает другое. Граница между землей Нильсенов и землей Миллеров. Ее не пропустишь и без невысокого покосившегося забора по центру канавы, разделяющей две фермы. На нашей стороне кукуруза желтая и трескучая. На другой стороне колышется зеленое море.

Я открываю было рот, но передумываю. Что тут спросишь? Как вышло, что ты загубила поля, а они нет? Что не так с нами и чем они лучше нас? Она не ответит, какими бы правильными ни были эти вопросы.

Со стороны Миллеров между канавой и посевами проходит разделительная полоса – участок высокой травы и сорняков ярдов в сто шириной. Болезнь, охватившая посевы Нильсенов, просачивается на территорию Миллеров, оставляя за собой пожухлую траву и потрескавшуюся землю, но до кукурузы не дотягивается.

Я пялюсь во все глаза, но бабушка, похоже, давно привыкла. Она выбирается из машины, обходит пикап спереди и мимоходом, словно делала это уже тысячу раз и сделает еще столько же, демонстрирует средний палец. Тесс, Миллерам и земле, которую они выкупили, когда ее хозяйство пришло в упадок.

Проходя мимо моей двери, бабушка стучит по стеклу костяшками пальцев. Я выхожу из машины, иду за ней к пустой грузовой платформе. Борта обтянуты синим брезентом, который бабушка, похоже, закрепила сама при помощи шуруповерта и хлипких на вид пластиковых хомутов.

– А что мы будем делать? – спрашиваю я.

Она берет с платформы ведро, вешает его на локоть и, поманив за собой, ступает в заросли кукурузы.

– Ты приехала как раз к урожаю.

Урожай. Интересно, как выглядел сбор урожая много лет назад, когда Фэрхейвен принадлежал людям, которых я видела на фотографиях в столовой? Сколько людей выходило в поля Нильсенов? Наверно, полгорода.

А теперь из всех работников – бабушка да я.

В полях не осталось даже борозд. Если у Миллеров кукуруза высажена ровными рядами, разделенными между собой тропинками, то здесь царит полный хаос. Тропинки заросли напрочь, побеги кукурузы лезут из-под земли как попало и где попало, переплетаются между собой, душат соседей, обламывая стебли. Я морщусь, стараюсь не прикасаться к лезущим в лицо листьям. Слишком уж это похоже на то, что было вчера. Сухие, как бумага, стебли, нарезанное ломтями небо. Надавить бы на бабушку, убедить ее рассказать то, что я знаю и так, но сейчас я не могу совладать даже с собой.