Созопольские рассказы

Мельпомена, наша добрая богиня, осенила их.

Паровоз сипло прогудел. Мы приближались к какой-то станции или мосту. Петр Камов отпил немного коньяку и задумчиво сказал:

— Да-а, мне пора… — Неожиданно поднявшись, он стал оправлять свое кашне.

— Куда это вы так вдруг? — в недоумении спросил я.

Петр Камов виновато усмехнулся.

— Сейчас будет моя станция. Там меня ждут молодые люди из села Вишнево. Я приезжаю к ним каждый понедельник, в наш выходной. Готовим одну пьеску.

— Но ведь вы же едете в Софию, на конференцию!

— Я пошутил, извините. Уж больно одиноким я себя чувствовал… К несчастью, еще никто не догадался созвать конференцию суфлеров, — и, лукаво улыбнувшись, он добавил: — Быть может, только по этой причине никто еще не удостоился звания «заслуженного суфлера Республики»… Счастливого пути, поэт! Как только мы заговорили о море, я сразу же догадался, что это вы. До свидания! Извините! — Он по-старомодному поклонился и галантно протянул мне руку.

Поезд остановился. На перрон сошел лишь один пассажир — Камов.

Хорошенькая белокурая девушка и дочерна загорелый парень встретили его с сияющими лицами. Они уселись втроем в расписную телегу, запряженную парой горячих коней. Парень хлестнул лошадей кнутом, и те помчались по чернеющему проселку.

Петр Камов махнул мне рукой, и телега покатила куда-то в простор серой осенней равнины.

Дул северо-восточный ветер греос и развевал гривы горячих гнедых коней.

ВАШ КОФЕ, СУДАРЬ!

Драмудан бушевал целую неделю, и уже не было никакого сомнения, что тучи рождаются где-то над дальними просторами моря. Сухая декабрьская стужа сковала пески, скалы, старые смоковницы. Среди этого неподвижного пейзажа не застыло лишь море. Оно еще переживало бурю.

Я сидел в казино и глядел, как северный ветер сметает с набережной последние песчинки: те, которые не успели замерзнуть. Острова и горбатая гора над заливом потеряли всякую привлекательность под пасмурным, насквозь серым небом. Неба в сущности не было: оно скрылось за почти осязаемой массой замерзающего воздуха.

Порт был пуст и безлюден. Рыбачьи суда рано на рассвете ушли в море на поиски последней скумбрии, а шаланды рыбаков, вытащенные на берег, походили сейчас на дохлых рыб.

В старой чугунной печке, бог весть когда доставленной из Вены, неистово пылали длинные сырые поленья. Возле нее было нестерпимо жарко, а спина мерзла: печке не хватало силенок обогреть просторнее квадратное помещение портового ресторана, за которым среди местных жителей сохранилось претенциозное старое название «казино».

Сейчас ресторан был пуст.

Заведующий — барба Никос, пожилой грек из Стамбула, — приводил в порядок небольшой буфет. Я зябко поеживался возле печки, досадуя на дурную погоду. Приближался Новый год, и пора было вернуться в столицу, но шторм отрезал все пути. В такую погоду небольшое рейсовое суденышко не ходило, а дорогу по суше затопило. Городок, отрезанный от материка, заброшенный на маленьком скалистом полуострове где-то у черта на куличках, доедал свои скромные запасы. К счастью, истощенный драмудан уже стихал, и из портового управления сообщили, что «лодка» скоро прибудет. Я ждал ее с нетерпением.

— Чего приуныл! — крикнул мне барба Никос. — Уедешь, не бойся! А я пока сварю тебе кофе, какого ты в жизни своей не пил. Экстра-прима!

Мне не хотелось кофе, да я и не очень-то любил его.

— Ну уж это ты брось! — Барба Никос почувствовал себя обиженным. — Кофе — великое дело! Ты как предпочитаешь: по-турецки или по-французски?

Я снова отказался.

— Я угощаю, слышишь! — рассердился он. — Дают — бери! А в придачу расскажу тебе про один случай.

Ради случая я согласился. К тому же мне не хотелось дальше обижать такого любезного человека. У него была чудесная слабость: придумывать разные поводы для того, чтобы сварить лишнюю чашку кофе.

Барба Никос был докой в своем деле. В Стамбуле его отец держал известную кофейню «На трех углах», сын унаследовал отцовское ремесло. В Болгарию он переселился давно, во время очередной резни малоазиатских греков. Он много повидал и пережил на своем веку, сменил много профессий, но приготовление кофе осталось его любимым делом.

Священнодействуя над кофейником, барба Никос успел рассказать мне и о стамбульских кофейнях, и об их завсегдатаях, и о способах приготовления напитка, и о Малайе — родине драгоценных зерен. В общем преподал мне целую науку о кофе и людях. Во всем этом он разбирался на зависть тонко. Следуя приобретенной в кофейнях привычке, барба Никос любил пофилософствовать, подчас поражая меня своим огромным жизненным опытом и охотой к сентенциям.

Человек живой и проворный, он подбегал вплотную ко мне, когда ему хотелось быть особенно убедительным. Это было забавно.

Наконец кофе «экстра-прима» был готов.

— Буюрум! — по-турецки обратился ко мне барба Никос. — Чистое дело!