Созвездие Гончих Псов

В антракте Батурин вышел на улицу и курил, прислонившись к фонарному столбу. Он хотел уйти, но после звонка вернулся в зал.

До конца спектакля он сидел с каменным побледневшим лицом. Однажды Нелидова посмотрела в его сторону и, казалось, узнала: она уронила горящую папиросу и прижала ее каблуком лаковой туфли.

После спектакля Батурин пошел к морю и выкупался с пристани. Ему хотелось еще большей свежести, почти холода. Казалось, что из него выветривается длительная болезнь, очищается застоявшаяся лекарственная кровь.

Из порта он пошел к Нелидовой. Несколько раз он позвал про себя Валю, и прежняя черная тяжесть сменилась простыми слезами. Батурин сдержал их, глотнул воздух. Он не мог понять, что с ним происходит. Боль очищалась от мути. Широкая печаль залила сердце, и он подумал, как много в мире обиды, невысказанной тоски и гнева. Валя была с ним, казалось, он держал ее узкую ладонь. Она говорила ему, что все пройдет и стоит жить, чтобы щуриться от ослепительного солнца.

Он открыл чугунную калитку. В окне был слабый свет, ветер надувал занавески. Батурин хотел окликнуть Нелидову, но вспомнил, что не знает ее имени. Он постучал о раму окна. Нелидова отдернула занавеску, наклонилась и несколько секунд смотрела на него.

– Я жду давно, – сказала она, и Батурин заметил ее сухие и яркие губы. – Идите.

В комнате было тесно и странно; она напоминала кладовую антиквара. Свет лампы падал желтыми полосами на красные старые шали, на мятый шелк и разбросанные всюду книги.

Нелидова села в тени на диване. Батурин на подоконнике. Он отодвинул стакан с осыпавшимися цветами. Они пахли тлением, желтой, застоявшейся водой.

– Как душно, – медленно сказал Батурин, разглядывая свои темные от загара руки. – Я только что купался в море. Жаль, что люди не могут менять кожу, как змеи… У меня желание содрать с себя кожу и вымыть легкие, сердце, мозги холодной водой. Понимаете, такой нарастающий внутренний жар. Его очень трудно терпеть…

Он говорил как бы для себя, забыв, что он не один. Голос его звучал глухо, он часто останавливался и задумывался. Нелидова сидела неподвижно.

– Но дело не в этом, – продолжал Батурин. – Рано еще подводить итог. Его подведем не мы, а помните, как у Киплинга, – подведет смерть, когда вычеркнет нас красным карандашом из списка. Киплинг писал прекрасные баллады – я помню одну: о человеке, попавшем в ад. Там сказано так:

И Тамплинсон взглянул вперед
И увидал в ночи
Звезды, замученной в аду,
Кровавые лучи.
И Тамплинсон взглянул назад
И увидал сквозь бред
Звезды, замученной в аду,
Молочно-белый свет…

– Да… вот, – Батурин не отрывал глаз от своих рук. – Читаешь сотни книг – и вдруг будто горячий ветер ударит в голову. Так и теперь. Я ничего не читал страшнее этих строчек. Я повторяю их часто и вспоминаю о ней… «Звезды, замученной в аду, молочно-белый свет». В этих словах есть большая горечь. Они человечны, эти слова, они разрывают сердце. Нельзя говорить о сентиментальности, как думает Берг. Я – не немецкая бонна. Я пережил все это. И Киплинг был совсем не сентиментальный британец, – он был крепкий, черствый, он воспевал войны и диких зверей. Но не в этом дело. Случилось так, что в полчаса с земли, с людей, со всего сдуло налет романтики.

Батурин не думал, поймет ли Нелидова его спутанную речь. Он постучал пальцами по стакану с цветами. На подоконник упало несколько желтых лепестков. Батурин собрал их, положил на ладонь и долго рассматривал.

– Случилось это в Бердянске. Какой-то китаец ударил в висок утюгом – на виске у нее билась тонкая вена, и все… Во время войн я не понимал и не оправдывал убийств. Теперь я думаю иначе. Есть среди людей прослойки, которые должны быть уничтожены. Прежде всего те, кто плюет на культуру, на труд, на материнство, на женщин. Человек с рефлексом вместо души, человек плотоядный, зараженный эгоцентризмом, должен быть уничтожен. Посмотрим, кто пересилит. Мы сильны своим гневом и непримиримостью, они – жадностью и волосатым кулаком.

Батурин сдунул лепестки.

– Для меня многое неясно. Я не знаю, как это выйдет и смогу ли я убить. Думаю, что да. Возможно, что после этого я убью себя, – он виновато улыбнулся, – я очень слаб, во мне нет жестокости…

Батурин взглянул на Нелидову, будто проснулся.

– Вот вы… – сказал он тихо. – Вот вы. Жена Пиррисона. Вы знаете, что все, о чем я говорил, относится к нему?

Нелидова молчала.