Созвездие Козерога, или Красная метка

И в то же время я обязывался никогда не надоедать ни ей, ни ребенку частыми визитами.

– Ты не должен лишать меня возможности устроить свою личную жизнь! – крикнула она.

Я подписался (образно говоря) под всеми этими пунктами. Не из страха или нежелания спорить. Я вдруг поймал себя на мысли, что этот ребенок мой ребенок, моя частица, зреющая в чреве совершенно чужой для меня женщины, стал чрезвычайно меня занимать.

В последний раз обозвав меня кретином, Нонна ушла, неся впереди себя живот как транспарант. Ей хотелось, чтобы я чувствовал себя виноватым.

Все, о чем мы договорились, было исполнено мною в точности. Я существенно урезал свои и без того невеликие запросы и до самого конца помогал этой женщине и мальчику, моему сыну, которого она родила на исходе лета 1985 года, деньгами. Труднее всего было снимать для них комнату, и дело тут было не в высоких требованиях хозяев: ни с одной квартирной хозяйкой Нонна не могла ужиться больше года.

С личной жизнью у бывшей девушки из Феодосии тоже никак не складывалось. Это раздражало ее больше всего. «Ты загубил мою жизнь!» – такой идиотской фразой она встречала и завершала каждый мой приход. Но очень скоро состояние ее духа перестало меня занимать абсолютно.

Я сам от себя не ожидал, что сумею настолько привязаться к сыну. Он был очень похож на меня – с той же болезненной худобой, граничившей с тщедушностью, и с таким же слабым зрением. Но, к сожалению, унаследовав от меня редкостную даже для мужчины непривлекательность, он не перенял моего флегматичного нрава.

Все свою недолгую жизнь он до смерти боялся собственной матери.

Нонна хотела сделать из нашего сына вундеркинда и с раннего возраста таскала его по различного рода кружкам и секциям, совершенно не принимая во внимание полное отсутствие у Виталика способностей к декламации, рисованию, кибернетике, дельтапланеризму… Каждый раз дело заканчивалось тем, что педагоги вежливо отказывались продолжать заниматься с бесперспективным ребенком.

Нонна набрасывалась на них с оскорблениями, с взлохмаченной головой и покрасневшим лицом выскакивала на улицу, волоча за собой мальчика, который в такие минуты выглядел маленьким затравленным зверьком. Когда я увидел это в первый раз, у меня впервые в жизни заболело сердце.

Но случилось неожиданное. В семь лет Виталика не только приняли в музыкальную школу по классу фортепьяно, но и, к нервной радости матери, скоро сообщили, что у мальчика несомненные способности. Я часто поджидал его у ворот «музыкалки» и удивлялся сам себе: оказывается, я способен просто разрываться от гордости, видя, как мой маленький сын выходит на крыльцо, прижимая к себе непомерно широкую нотную папку, и ищет меня глазами.

Мы шли домой. То есть я провожал моего сына к нему домой.

– Папа, ты знаешь, – доверчиво говорил он, втискивая в мою руку теплую ладошку, – а джаз-пианист Нико Брино попал в Книгу рекордов. Его никто не может переиграть. Как ты думаешь, я смогу?

И смотрел на меня сквозь очки так искательно, искренне – впервые в жизни кто-то интересовался моим мнением! Я был авторитетом для этого крошечного существа. Только для него, и ни для кого больше – но на последнее мне было наплевать!

– Конечно, сынок. Конечно. Ты сможешь. Ты у меня всех переиграешь.

Задрав головенку – для него я был высоким! – Виталик улыбался мне – мне! – робко и благодарно и крепче стискивал мою ладонь.

– Папа! А Себастьян Бах сочинил свои знаменитые «Гольдберг-вариации» как средство от бессонницы! Для одного русского посла в Дрездене. И эти «вариации» его прославили. Правда, смешно?

– Правда, Виталька! Это очень, очень смешно…

Два с лишним года, что мой сын проучился в музыкальной школе, будучи одним из самых способных учеников этого заведения, были нашей самой счастливой порой. Нонна не раздражалась так сильно ни на меня, ни на «бестолковщину», как ей случалось раньше называть нашего сына. Мы жили почти что мирно – хотя и врозь.

И вдруг все кончилось. В нелепой детской драке, пустой драке из-за девчонки, по странному совпадению случившейся возле моего дома, Виталику сломали руку. Крайне серьезная травма, перелом сразу четырех пальцев, одного из них – в двух местах, вынудила сына два месяца проходить в гипсе и навсегда лишила его надежды стать пианистом.

Он плакал, плакал навзрыд, долго, до икоты, бросал на пол папку с нотами, снова поднимал ее, неловко прижимал ее к груди загипсованной рукой, отшвыривал… Даже Нонна присмирела, притихла, бросалась к нему с поцелуями, но мальчик отпихивал ее руками, ногами и плакал, плакал, плакал…

С того самого дня я стал по-новому смотреть на двух девочек, которые жили через два подъезда от меня.

Когда я видел Таню, я говорил себе: «Вот та, по чьей вине мой сын лишился своей мечты. Она сломала ему руку».

А если мимо меня со смехом пробегала ее сестра, которую все во дворе звали Ритусей, я не мог избавиться от съедавшей меня мысли, что та драка началась из-за нее.