Созвездие Льва, или Тайна старинного канделябра

– Дура ты, Дунька, как есть дура. До геенны огненной мне ишшо как до неба, а пороть тебя сегодня будут. Я вот сейчас добегу до Михайлы и другие какие твои грехи вспомню… Да вот хотя бы на рожу твою зареванную глянуть – за такую рожу еще ремней из спины нарезать надобно. Царь с сестрицей веселиться прибудут, а она ревмя! Вот сейчас и скажу Михайле…

И она спустила с полатей маленькую ножку, будто и впрямь собиралась вот сейчас, как была в одной сорочке, бежать через весь парк к любовнику с доносом.

Дуняша съежилась от страха, и Саша не выдержала.

– Хватит, Палаша! Оставь ее! – прикрикнула она тоном, не оставляющим места для пререканий. И действительно – золотоволосая ведьма фыркнула и отвернулась, а Дуняша кинулась к своей защитнице, запрыгнула к ней на полати, обхватила руками, ткнулась головой в колени.

– Ох, защити, матушка! Защити, красавица! Ведьма она, Палашка-то, как есть ведьма! Сгореть нам всем сегодня всем за ейныя грехи, как есть сгореть! Слышишь, как блестит да трещит? И серой возле театры пахнет, я чую… Наказание приготовил нам господь огнем искупительным!

Саша погладила вздрагивающую спину девушки.

– И ты, Дуня, уймись. Ничего с тобой сегодня не случится. Огонь это безопасный, для увеселения, его люди придумывают, я сама видела. Искры от него красивые, разных цветов, будто такие всполохи. Потешит всех и погаснет.

– А не сожжет? – подняла голову Дуняша.

– Не сожжет.

– Не говорила б, чего не знаешь, – сказала из своего угла Палашка.

– Я знаю.

– Девки! Кажись, платье прибыло! – ворвалась в людскую всегда стремительная и всезнающая Степанида. – Айдате разбирать!

Крепостные актрисы повскакали с места, в мгновение ока забыв ссоры и обиды. Опережая друг друга, девушки кинулись к выходу из флигеля.

Женщина во все века остается женщиной, и мысль о новых нарядах чаще всего заслоняет собой все остальное. Одежды, о которых шла речь, прибыли в Преображенское из Москвы. Специальным царским указом театру царевны Натальи Алексеевны было передано «комедиальное и танцевальное платье», несколькими годами раньше привезенное в Москву немецкими театрами.

Обгоняя друг дружку, девушки выбежали навстречу двум груженным доверху возкам. Пожилой возница, посмеиваясь, смотрел на щебечущую и взвизгивающую от восторга стайку девиц в наспех накинутых поверх рубах платках и полушалках, которая принялась потрошить содержимое телег, даже не дождавшись, пока те подъедут ближе к флигелю. Другой возница, помоложе, скривился и смачно сплюнул в сторону, когда перед его лицом, оставляя в воздухе облачка лежалой пыли, замелькали нижние юбки, фижмы и панталоны с кружавчиками.

– Мое!

– Не лапай, чего лапаешь? Я первая взяла, ну?

– Стешка, ну куда тебе с такой рожей эдакая красота? Дай мне, а я тебе вот эту розочку дам, смотри, оторвалась от незнама чего!

– Нужна мне твоя роза! Дай сюда платье-то, а не то щас всю харю расцарапаю!

– А это что? Ай, какое! Рукава-то буфами, буфами, а по подолу, вишь, гестка. Кажись, плисовое?

– Да не! Это называется – бархат. Ишь, мягкое какое, точно кошка.

– Видел бы батюшка, как немчура своих баб одевает, – взял бы вожжи да и домой меня б погнал! Ну ты глянь, ты глянь, ни пуговок, ни ворота, весь срам наружу, по сию вот пору ничего нету!

– Не нравится – отдай.

– Смотрите, что нашла! Чудное что-то. Вроде как клетка для канареек, только с ремешками. Куда вешать-то?

– На себя и цепляй. Это называется – фижма, такая барская придумка, чтобы, значит, юбки пышно так носить, навроде как дом на тебе будет.

– От же не постеснялись такое сочинить, греховодники! А ты что там смотришь, Санька?

Вопрос был обращен к Саше Головниной, той самой девушке, которая своим вмешательством оборвала назревавшую в людской ссору. Невысокого роста, крепкая, но в то же время грациозная Саша даже при первом взгляде на нее выделялась среди этих таких же молодых, но еще не вполне отесанных девиц, лишь недавно собранных по окрестным деревням.

Крепостных девок привозили в Преображенское целыми телегами, и после двух-трех прослушиваний большинство из них отправлялось обратно. Счастливицы, которые благодаря своему голосу, внешности или врожденным декламаторским способностям переходили из крестьянок в актрисы, изо всех сил держались нового положения.

Уехать из Преображенского боялись все, и все об этом говорили – кроме немногословной Саши. О ней вообще было известно немногое. Девушки знали, что Саша такая же, как они сами, крестьянская дочь. Но ее замкнутость, полное равнодушие ко всем нехитрым девичьим развлечениям, а также всегда правильная речь и серьезный взгляд больших изумрудных глаз вызывали в простых и в большинстве случаев недалеких девицах невольное уважение.