Созвездие Льва, или Тайна старинного канделябра

Крепкой рукой Яков взял сына за плечо и повел. Втолкнул в гостиную, силой усадил в глубокое кресло. Сам не сел, остановился у окна, не спуская с Толи холодного взгляда.

– Ты ничего не хочешь мне сказать, сынок?

– Нет… кажется, нет.

– Жаль. Тогда буду говорить я.

Проступавший сквозь большое окно оранжевый закат освещал коренастую отцовскую фигуру в чесучовом кителе и с по-прежнему убранными за спину руками. За спиной у Якова Лукича как будто вырастало свечение, и замнаркома, и без того грозный в эту минуту, сейчас казался особенно страшным.

– Я всегда думал, что с тобой, моим единственным сыном, у меня не может быть никаких разногласий. Я всегда был уверен в том, что ты, мой единственный сын, никогда не сделаешь ничего непозволительного, никогда не заставишь, чтобы о тебе заговорили. Я не сомневался, что ты, взрослый человек и мой сын, имеешь достаточное представление о том, как надо себя вести, чтобы не подводить меня, а кстати, и себя тоже.

– Что же я сделал?

Увы, Толя слишком хорошо знал, какой последует ответ.

– Ты, мой сын, ошиваешься в тюремных очередях, вступаешь в разговоры с членами семьи врагов народа – более того, ты поощряешь эти идеологически вредные, провокационные разговоры! Ты, мой сын, прикрываясь моим именем, проникаешь в приемные уважаемых людей и подаешь свой щенячий голос в защиту человека, который осмеливался публично поносить нашу партию и великого Сталина, – а ведь ты знаешь, чем это может грозить нам обоим! Ты, мой сын, путаешься с какой-то девкой, биографию и социальное происхождение которой еще требуется прояснить, и добиваешься того, чтобы твою, а значит, и мою фамилию трепали по всем углам. И все это делаешь ты, мой сын!

– Не смей так говорить о Соне! – До того, как отец упомянул о ней, Толя старался казаться спокойным, но после слов «какая-то девка» выдержка ему изменила. Он мучительно покраснел и вскочил с кресла, будто выброшенный из него пружиной. – Это ты и твои… твои… твои подельники добились того, что она и ее семья так несчастна!

– Ты должен был думать не о ее семье, а о нашей!

– А разве у нас с тобой есть семья?!

Эти слова поразили отца – Толя и сам не ожидал такого эффекта. Яков Лукич отступил на шаг и схватился за спинку стула.

– Что ты… что ты говоришь, щенок?

И тут Толю прорвало. Он краснел, заикался, путал слова, но все же говорил, высказывая все. Толя и сам не знал, как много накипело у него на душе!

Он говорил, что вот уже много лет, с самого дня смерти мамы, он чувствует себя бесконечно одиноким; твердил, что бесконечные разъезды отца отняли у него само понятие «семья»; что только там, в бутырских очередях, среди простых женщин с печатью горя на серых лицах, он впервые стал познавать жизнь; кричал, что отец и его партийная клика довели страну до того, что самые чистые, самые лучшие ее люди получали клеймо «враги народа»; захлебываясь словами, твердил, что его Соня «в сто раз лучше меня и тебя, в сто раз, в сто раз!» и что он никому не позволит тронуть хотя бы волос на ее голове.

Блюхер-старший слушал сына внимательно – сперва лишь в удивлении приподняв бровь, а затем прищурив глаза и сжав челюсти. На скулах играли желваки. Когда Толя выговорился наконец и замолчал, ощущая непривычную пустоту внутри и странную легкость, словно ему удалось только что сбросить давно тяготивший груз, отец долго не заговаривал с ним и продолжал рассматривать сына глазами, которые, казалось, так и не изменили холодного выражения.

Когда же Яков Лукич разжал губы, слова по-прежнему звучали, как приказ:

– Я хочу видеть эту… твою Соню. Приведи ее… нет! Не сюда. Здесь глаза, уши, могут начаться ненужные разговоры. Пойди, позвони ей. Договорись о встрече где-нибудь в людном месте. На завтра, потому что послезавтра я уезжаю.

– У нее нет телефона.

– Хорошо. Сходи за ней. Сейчас. Я буду ждать вас у кинотеатра «Ударник».

Несколько секунд Толя, не веря своим ушам, смотрел на отца, а затем бросился из комнаты.

* * *

…Все трое, они встретились у «Ударника» в тот же вечер. И это было началом конца… Хотя… хотя тогда ни Толя, ни Соня и предположить не могли, что все обернется именно так…

– Да, но что же случилось? Блюхер-старший все-таки не захотел ей помочь?

– Нет, он внимательно выслушал Соню.

…Они шли рядом, как заговорщики, все трое. Было уже совсем темно, тусклые фонари светили им в спину, и вдруг пошел снег, он падал такими пушистыми, крупными хлопьями. Толя еще подумал, как странно все – и этот снег, ведь утром была совсем весна. Начало марта: Соня говорила и говорила, она разрумянилась и осмелела, и уже брала замнаркома за рукав, и все время пыталась заглянуть ему в лицо, и Толя отворачивался, так ему было больно это видеть… А отец смотрел на нее, всегда только на нее, и был очень внимателен, и несколько раз останавливался, чтобы пожать ей руку, а однажды даже погладил по голове, пропуская между пальцев забавные хвостики над ушами. Боже, боже…