Созвездие Весов, или Рыцарь падшей королевы

Арина вновь открыла глаза; Валька, если судить по его напряженному телу, тоже проклинал в данную минуту авторов умных книжек. Похититель и будущий убийца в позе роденовского «Мыслителя» (правда, что-то Арька не могла припомнить, чтобы «Мыслитель» Родена держал в руках топор) сидел напротив. Лица его было не разглядеть. А впрочем, не больно-то и хотелось: в последние минуты своей жизни рассматривать впадинки и родинки на лице убийцы – это чересчур…

Тэк-с. Выхода никак не придумывалось.

Оставалось только одно – молиться. «Господи!!! – завопила Арина в мыслях и даже закатила глаза от нахлынувшего экстаза. – Господи, если ты есть, – яви чудо! Пошли нам ангела-спасителя из своего небесного ОМОНа, я знаю, у тебя есть такой, господи!!! Не дай погибнуть во цвете лет! Пошли нам ангела, господи!!!»

…И ангел явился!

Сначала они услышали его шаги – Арина прислушивалась к ним с крайним удивлением, потому что не ожидала, что небеса так быстро откликнутся на ее просьбу. Конечно, злодей тоже услышал эти шаги: он привстал с места, вслушался и прокрался к двери. Топор из рук он не выпускал.

По ту сторону ангел толкнул дверь и встал на пороге, спокойно оглядывая открывшееся его взору пространство.

За спиной ангела отчетливо виднелось свечение. Впрочем, возможно, что это свечение было простым солнечным светом, который заполонил дверной проем, обтекая фигуру спасителя.

Арина дернула ногой и запрокинулась, чувствуя, что опять почти теряет сознание: ангелом, которого она выпросила у бога, оказалась… Анна!

* * *

Нет, Арине не показалось, это действительно была она!

Спокойная, с такой знакомой грацией в движениях и поступках, Анна подошла к убийце. Он выронил топор; звякнув, тот упал на земляной пол и ударился о какой-то камень. Страшный человек, внезапно и быстро согнувшись, словно его согнули пополам и потом еще пополам, повалился ей в ноги.

– Это ты, ты! Аня! Ты! Анюта, радость моя, Анюта! Прости меня, прости! – бормотал он еле слышно.

А Анна, Анна, не говоря ни слова, продолжала стоять у открытой двери. Она не наклонилась к убийце, не сделала попытки поднять его с колен. Только положила обе своих легких руки на согнутые перед нею плечи.

Свет из приоткрытой двери освещал их, и Арьке показалось, что где-то она уже видела эту картину – кажется, она называлась «Возвращение блудного сына», и написал ее какой-то большой-большой художник…

И тут стены сарая одновременно затрещали так, как будто их разом рубила в щепу добрая сотня лесорубов. Арина зажмурилась и, забыв, что руки ее связаны, хотела было, по старой привычке, прикрыть ладонями уши; впрочем, треск этот слышался недолго. Когда она в очередной раз открыла глаза, никакого сарая уже не было – были только разломанные и беспорядочно сваленные наземь доски, когда-то служившие стенами, валялась там и сям садово-огородническая утварь, а возле Анны и ее брата почетным караулом стояли шестеро отнюдь не божественных, а самых настоящих омоновцев – в круглых пуленепробиваемых шлемах, в высоких зашнурованных «вездеходах», с короткими автоматами, направленными прямо на убийцу.

Убийца

«Почему я так часто возвращаюсь мыслями именно в те годы? Часто, гораздо чаще, чем мне хотелось бы, я вспоминаю не себя – теперешнего, взрослого, женатого двадцатипятилетнего мужчину, с блестящим будущим, без пяти минут кандидата наук, а маленького мальчика, которого так часто дразнили во дворе и не любили в собственном доме.

Тоненькая спина этого мальчика выражала презрение к окружающим, а лопоухие уши светились нежным розовым цветом, как у поросенка. Конечно, были в жизни этого ребенка и радости, и горе, но сейчас мне кажется, будто главной заботой его жизни была забота о том, как бы не расплакаться.

И всегда рядом с этим мальчиком была сестра. Ее я тоже вспоминаю часто, каждый день, – это моя Аня, Анюта, милая, живая и подвижная девочка с тонкими, как у жеребенка, ногами, умным тонким лицом и мягкими, теплыми волосами, хранящими аромат ее кожи.

И бабулю – милую старушку в огромных вязаных кофтах и тоненькой, собранной в гофрированные складки кожей лица, больше похожей на пергаментную бумагу.

И маму – рослую женщину с упрямо сжатой лентой губ и идеальным, всегда даже несколько вызывающим макияжем. В ней странным образом сочетались вечное чувство вины перед нами, ее детьми – мной, Аней, и бабулей, – и постоянная готовность огрызнуться.

Бабуля проводила с нами все дни. Мама приходила поздно. От нее часто пахло дорогими духами, шоколадом, нередко – вином.

– Что? – отрывисто и резко спрашивала она у бабули, разуваясь у вешалки.

Бабуля качала головой, и маму это уже раздражало. Когда же бабуля подавала первую реплику, мама моментально вскидывала острый подбородок и принимала надменный и, как ни странно, одновременно жалкий вид.

– Двенадцатый час, Натуся, – говорила бабушка.

– И что?! – В мамином голосе отчетливо слышались воинствующие нотки.

– Ты заканчиваешь работу в пять. Мы ждали тебя к шести.