Созвездие Весов, или Рыцарь падшей королевы

– Я задержалась. У нас на работе было мероприятие, – бросала мама, нервным жестом разматывая шейную косынку. И вдруг, даже не дождавшись бабулиного ответа, срывалась на крик: – Черт меня возьми, да, в конце концов, я никому не обязана отчитываться! Где я была, с кем я была – это никого не касается, никого!!!

– У тебя дети, Натуся, – тихо замечала бабуля.

– Черт меня возьми, я это знаю! Да! В конце концов, я сама их рожала! – кричала (уже кричала!) мама. – Но если у женщины есть дочь, она не перестает от этого быть женщиной! Да! Черт меня возьми, я женщина! И пока есть на свете мужики, которые готовы это засвидетельствовать, я не намереваюсь себя хоронить!

– Это грубо и пошло, Натуся, – говорила бабуся еще тише.

– Что?!

– А вот то, что ты сейчас сказала…

– Плевать!

Подбородок у мамы начинал дрожать, она отворачивалась и замечала меня. Я стоял на пороге своей комнаты. Очень это было больно – смотреть, как ссорятся два самых дорогих для меня человека, но что-то толкало меня каждый раз выходить на порог, как только мамин ключ вползал в дверную скважину.

– Подслушиваешь?! – уже даже не говорила, не кричала, а как-то шипела мама, глядя на меня ненавидящими глазами. – Черт возьми, это не ребенок, это шпион, настоящий соглядатай! Весь в отца! Будь он проклят!.. Уйди отсюда, уйди с глаз моих, дрянь, ах, какая же ты дрянь!..

Мамина рука нащупывала что-то на подзеркальнике – все равно что, расческу или лак для волос, – и это летело в мою сторону. Я уворачивался, кричал, бросался к Ане, прятал лицо в складках ее короткой юбки, а сестра успокаивающим жестом молча обнимала меня за плечи.

Вечер заканчивался как всегда – слезами. Моими. И Аниными. Мы плакали вместе в нашей маленькой, девятиметровой комнатке, которую только с большой долей фантазии можно было назвать детской. Я засыпал в слезах, крепко-крепко прижавшись к своей сестре, потому что чувствовал – только она может меня защитить, только ей одной я нужен. Я вдыхал ее родной запах, обнимал ее руками и ногами, я старался оттиснуть, отпечатать себя на ее теле.

В промежутках между собственными всхлипами я слышал, как на кухне тяжело и судорожно вздыхает бабуля. Бабуля, я знал, меня любила. А мама… мамино отношение ко мне я всегда затруднялся определить. Трудно мне это сделать и сейчас.

Мы с сестрой росли, как это принято сейчас называть, в неполной семье. Отец с нами не жил, он ушел к другой женщине почти что сразу же после моего рождения. Но в глазах сплетниц нашего и окрестных дворов оснований называть меня безотцовщиной не было.

Во-первых, отец у меня был, и он дисциплинированно приходил ко мне каждое воскресенье, принося с собой аккуратно завернутые руками чужой женщины гостинцы и запах чужого дома. Во-вторых, мама родила меня в законном браке. И то, что муж ушел от нее, оставив законную жену с двумя детьми на руках ради длинноногой продавщицы соседнего продмага, придавало ей ореол мученицы. И этот ореол мама носила с высоко поднятой головой, так же гордо, как носят корону.

Но уже тогда, в пятилетнем возрасте, я понял, что эта женщина, которая смотрит на меня, как на помеху, которой я (конечно, и Аня тоже, но я отчего-то чувствовал, что меня она винит больше) мешаю чем-то, мешаю найти свое женское счастье, устроить свою личную жизнь.

И я не любил ее.

Я любил мою Анюту. Потому что она сама любила меня больше, чем все остальные. Даже больше, чем бабуля.

Став взрослее, я заявил бабуле:

– Мама меня не любит, и я ее не люблю. Скажи, зачем мы нужны друг другу? Лучше бы мы жили с тобой, а она бы ушла.

– Нельзя так говорить, Лешенька, – вздыхала бабушка. – Мама тебя любит. Она просто несчастна. Очень несчастна. Люби маму, деточка, и жалей ее. Жалость – это любовь.

– Не буду, – упрямо наклонял я голову. – Пусть она уходит. К этим, своим…

Бабуля испуганно смотрела сквозь очки, потом прижимала мою голову к себе и заговаривала о другом. А я, изловчившись, смотрел на мамин туалетный столик с целой батареей духов, кремов и всяческих помад и чувствовал, как во мне крепнет глухое раздражение против этой женщины, все более и более от меня далекой…

Сейчас я понимаю, что мама была действительно несчастной. Но даже это понимание не спасает меня от неодолимого чувства неприязни к ней – даже сейчас, когда мне самому больше лет, чем было маме, когда ее бросил папа…

Все годы, что я ее помню, моя мать не прикладывала руку к моему воспитанию. Она бросилась в другую крайность – полностью погрузилась в свои переживания по поводу ухода отца, в свое желание отомстить ему, заставить пожалеть о том, что он ее бросил. И, кажется, лет на пятнадцать, а то и больше, мама вообще забыла, что я существую.

– Натуся… ты опять? – слабо вскрикивала бабуля, выходя в коридор в третьем часу ночи.

– Оста-авь меня, ради бога! Да подите вы все к чертям собачьим!!!