Спартак

– Не совсем так… но то, о чем мы совещались, почти непосредственно относится к этому. Мы обсуждали… ах да, – воскликнул он, сразу спохватившись, – мы ведь связали друг друга священной клятвой не разглашать того, что там обсуждалось. А я-то, даже сам того не замечая, чуть все не выболтал.

– Ведь не врагу же ты сообщаешь о своих планах… я надеюсь.

– О моя обожаемая Венера!.. Неужели ты могла подумать, что если я не рассказываю тебе о наших решениях, то только потому, что не доверяю тебе!

– Этого бы еще не хватало! – воскликнула возмущенная гречанка. – Клянусь Аполлоном Дельфийским, этого еще не хватало! Неужели после того, как я отдала делу угнетенных все мои богатства, принесла в жертву все преимущества жизни среди роскоши и из слабой девушки превратилась в борца за свободу, ты или кто-либо другой осмелится усомниться в моей преданности?

– Да избавит меня Один!.. Верь мне, что я не только боготворю твою красоту, но и высоко чту благородство и твердость твоего духа… Я настолько уважаю тебя, что, несмотря на данную клятву, я хочу сообщить тебе о…

– Нет, нет, ни за что! – сказала девушка, делая вид, что она еще больше рассержена. – Какое мне дело до ваших тайн? Я о них ничего не хочу знать…

– Ну вот, ты опять по обыкновению сердишься на меня… За что ты на меня обиделась?.. О моя обожаемая!.. – смиренно произнес Эномай, и в его голосе чувствовались слезы. – Выслушай меня, прошу тебя… Знай, что…

– Замолчи, замолчи! Я не хочу, чтобы ты нарушил клятву и поставил под угрозу наше дело, – с иронией сказала гречанка. – Если бы ты верил мне… уважал меня… любил, как говоришь… если бы я была для тебя, как ты для меня, частью меня самой… ты понял бы, что твоя клятва обязывала тебя держать все, что говорили, в тайне от всех, но не от меня… если я, по твоим словам, душа твоей души и все помыслы твои обращены ко мне… Но ты не любишь меня любовью чистой, преданной, безграничной, делающей человека рабом любимого… ты любишь во мне только мою проклятую красоту, а любви искренней, глубокой у тебя нет… Я разочаровалась… это было только мечтой…

В голосе Эвтибиды слышались дрожь, волнение, слезы, и наконец девушка разразилась «безудержными» притворными рыданиями.

Впечатление, произведенное кокетством и всеми ухищрениями Эвтибиды, было как раз то, какого она и ожидала; за последние два месяца она не раз испытывала на Эномае силу своих чар.

Гигант был вне себя. Встревоженный, бормоча бессвязные слова, он бросился целовать ноги девушки, стал просить у нее прощения, клялся, что никогда ни в чем не мог подозревать ее; горячо и искренне уверял ее в том, что, с тех пор как он узнал ее, он любит и обожает ее как нечто для него священное, боготворит, как боготворят богов. И, так как гречанка продолжала сердиться, говоря, что она не желает знать никаких чужих секретов, германец стал заклинать ее всеми богами своей религии и начал горячо просить девушку выслушать его, уверяя, что теперь и впредь, какой бы клятвой он ни был связан, он всегда будет поверять ей все, так как она душа души его и жизнь его жизни.

И он вкратце рассказал девушке все, что обсуждали начальники гладиаторов. Он сообщил, что после высказанных соображений о необходимости иметь на своей стороне часть патрициев и римской молодежи, обремененной долгами, жаждущей перемен и мятежно настроенной, было решено завтра же отправить надежного гонца к Катилине с просьбой принять командование над войском гладиаторов; выполнить это поручение взялся Рутилий.

Несмотря на то что германец поведал все тайны Эвтибиде, что и было целью всех ухищрений и уловок гречанки, она продолжала еще некоторое время хмуриться и притворяться недовольной, но вскоре повеселела и стала улыбаться Эномаю, который простерся на полу и, поставив маленькие ножки гречанки себе на голову, сказал:

– Вот, Эвтибида… разве я не раб твой?.. Топчи меня своими ножками… я повержен в прах… голова моя служит скамьей для ног твоих…

– Встань… встань, о мой возлюбленный Эномай, – произнесла гречанка, голос ее звучал тревожно и робко, между тем как лицо сияло от радости, а глаза мрачно блестели при виде колосса, распростертого у ее ног. – Встань, не твое это место. Встань… и иди сюда, ко мне… ближе, к моему сердцу.

С этими словами она схватила гладиатора за руку и нежно притянула к себе. Тот вскочил и, обняв девушку, поднял ее на руки и едва не задушил своими бешеными поцелуями.

Когда Эвтибида могла наконец произнести несколько слов, она сказала:

– Теперь оставь меня… я должна пойти к моим лошадям, каждый день я проверяю, задал ли им корму и позаботился ли о них Зенократ… Увидимся позже… когда все в лагере утихнет. Помни, никто не должен знать о нашей любви, никто… в особенности Спартак!

Германец послушно опустил ее на землю и, в последний раз крепко и горячо поцеловав, вышел первым и направился к своей палатке, расположенной недалеко от палатки Эвтибиды.

Через несколько минут вышла и гречанка. Она направилась в палатку, где рядом с ее лошадьми находились двое ее верных слуг, безгранично ей преданных. Она размышляла про себя: