Спартак

– Разумеется! Честный, мужественный и храбрый человек! Таким ты был всегда и таким можешь быть и в будущем, – сказал Спартак, устремив зоркий взгляд на Эномая, как бы желая прочесть самые сокровенные его мысли. – Но какое отношение имеет все сказанное тобой к тому, о чем ты хотел поговорить со мной? Когда же это я ставил под сомнение твой авторитет в нашем лагере? Как могла прийти тебе в голову мысль, что я не то что презираю тебя, но хотя бы не отдаю тебе должного? Ведь твоя храбрость, твоя смелость внушают уважение каждому, кто тебя хоть сколько-нибудь знает! Как же ты мог так подумать обо мне? Откуда у тебя такие подозрения? Какая причина вызвала твое непонятное, необъяснимое отношение ко мне? Чем я обидел тебя?.. В чем я провинился перед тобой лично или перед нашим общим делом, которое я взялся осуществить и которому безраздельно посвятил всю свою жизнь?

– Обидел… провинился… да, собственно говоря… нет… по правде сказать, ты ничем не обидел меня… ни в чем не провинился перед всеми нами… Напротив, ты опытный, искусный полководец… ты это не раз доказывал… Тебе всегда сопутствовала удача, ты многократный победитель… Толпы гладиаторов, пришедшие к тебе, ты поднял до уровня дисциплинированного войска, которое внушает страх врагам… Что и говорить… мне не на что жаловаться…

Так отвечал Эномай, и речь его, вначале грубая и заносчивая, мало-помалу, незаметно для него самого, смягчилась, и закончил он ее совсем в другом тоне, ласковом и дружелюбном.

– Но почему же ты вдруг так изменил отношение ко мне? Почему так плохо говоришь обо мне? Ведь я всегда только и думаю о благе и о победе гладиаторов; я ничего не делал и не добивался звания верховного вождя, хотя меня не раз избирали; со всеми своими товарищами по несчастью, а с тобою в особенности, я всегда жил в дружбе и вел себя с ними как истинный друг их и соратник.

Так говорил Спартак, и его благородное лицо выражало печаль и огорчение. Он беседовал с Эномаем, стараясь проникнуть в тайники его души.

– Погоди, Спартак, не надо так говорить, не смотри на меня такими глазами! – сердито бормотал Эномай, однако по голосу чувствовалось, что он растроган и с большим трудом сдерживает свое волнение. – Я ведь не говорил… У меня и в мыслях не было… Я не хотел сказать…

– Если я отстаивал мысль о возвращении каждого в его страну, то только потому, что по долгом и зрелом размышлении я убедился, что, сражаясь в одной только Италии, мы никогда не одержим полной победы над Римом. Рим!.. Победить Рим, сокрушить его могущество, уничтожить его тираническую власть!.. Неужели же ты думаешь, что мысль об этом не нарушает ночью мой покой, не преследует меня в сновиденьях?.. Стать выше Бренна[150], Пирра, Ганнибала!.. Свершить то, чего не могли достигнуть самые прославленные полководцы!.. Да разве это не было бы для меня великой честью? Но ведь Рим, с которым воюют в пределах Италии, – это Антей: побежденный и поверженный Геркулесом, он встает еще более сильным, чем прежде. Допустим, что мы разобьем с великим трудом римские легионы, прольем немало крови, – через несколько дней Рим выставит против нас новые и новые армии, двинет на нас еще шестьдесят, семьдесят легионов, пока не разобьет, не уничтожит нас окончательно. Чтобы победить Антея, божественный Геркулес не поверг его на землю, а задушил, подняв на воздух своими мощными руками; чтобы победить Рим, мы должны поднять против него одновременно все угнетенные народы, мы должны взять империю в кольцо и наступать со всех сторон на Италию, все теснее и теснее сжимать это кольцо вокруг стен Сервия Туллия[151] и с армией в шестьсот-семьсот тысяч воинов осилить, задушить этот роковой народ и роковой город. Это единственная возможность победить Рим, это единственный путь к уничтожению его могущества; если нам не удастся совершить задуманное, наши дети, наши внуки и правнуки этого добьются, но победа придет только так. Никакая иная война, никакая иная борьба с Римом невозможна; Митридат будет побежден так же, как были побеждены Ганнибал, народы Рейна, парфяне и карфагеняне, греки и иберийцы. Только единый союз всех угнетенных против единого угнетателя даст им победу над этим гигантским спрутом, который медленно, постепенно, но непреодолимо протягивает свои огромные щупальца по всей поверхности земли.

Спартак воодушевился и, весь горя, говорил со страстью вдохновения, глаза его сверкали. Слушая его, Эномай, честный, искренний человек и преданный друг Спартака, чувствовал, как его, почти помимо воли, влечет к фракийцу; он был околдован его красноречием и чувствовал, как в душе его утихает гнев, который Эвтибида разожгла с таким трудом своими хитроумными уловками. Когда же вождь гладиаторов умолк, германец, сам того не замечая, оказался совсем близко около него и, умоляюще протянув руки к прекрасному и величественному спасителю рабов, окруженному в эту минуту каким-то ореолом волшебного сияния, произнес дрожащим от волнения голосом:

– О, прости, Спартак, прости меня… Ты не человек, ты полубог!..