Спартак

– Эвтибида! – весь дрожа, произнес Эномай, и голос его был похож на глухое рычание льва.

– Глупее барана… – храбро продолжала Эвтибида, и глаза ее засверкали от гнева. – Ты ничего не увидел и не видишь. Ведь только что, среди неумеренных возлияний, ты простирался перед ним ниц, как самый жалкий раб, и пел ему гимны.

– Эвтибида! – еле сдерживаясь, повторил германец.

– Не боюсь я твоих угроз! – презрительно ответила гречанка. – Зачем я поверила твоим словам о любви? Теперь я могла бы ненавидеть тебя так же сильно, как я презираю тебя!

– Эвтибида! – громовым голосом воскликнул Эномай; он в ярости вскочил и, угрожающе подняв кулаки, подошел к девушке.

– Посмей только! – надменно произнесла Эвтибида и вызывающе топнула ногой, гордо глядя на гладиатора. – А ну-ка, смелей, ударь, бей, задуши бедную девушку своими звериными лапами… Это ведь куда почетнее, чем убивать своих соотечественников в цирке… Ну, смелее! Смелей!..

При этих словах Эвтибиды Эномай в ярости бросился к ней и готов был задушить ее, но, подойдя ближе, вдруг опомнился и, задыхаясь от гнева, глухо произнес, потрясая кулаками:

– Уходи, Эвтибида… уходи, ради богов твоих… пока я не потерял последнюю каплю рассудка!..

– И это все, что ты можешь ответить женщине, которая тебя любит, единственному на земле существу, любящему тебя? Так-то ты платишь мне за мою любовь? Вот она, благодарность за все заботы, которыми я окружила тебя, признательность за то, что вот уж сколько месяцев я думаю только о тебе, о твоей славе, о твоем добром имени! Хорошо же! Отлично! Этого следовало ожидать! Вот, делайте добро людям, – добавила она более мягко и нервно забегала взад и вперед по палатке, как только увидела, что Эномай опустился на скамью. – Думаешь о счастье и благополучии близкого человека – и вот награда! Как я глупа! К чему мне было думать о тебе, заботиться о твоей славе? За что ты обрушил на меня свой зверский гнев и эти страшные проклятия, за что? Ведь я старалась спасти тебя от черных козней, которые замыслили против тебя!

И, помолчав, она добавила дрожащим, взволнованным голосом:

– Нет, напрасно я так поступала. Мне не надо было вмешиваться. Пусть бы тебя растоптали, пусть привели бы к гибели… О, если бы я только могла остаться к этому равнодушной! По крайней мере я избежала бы сегодня этих страданий, они для меня тяжелее смерти… Терпеть оскорбления от тебя, поношения от тебя… от человека, которого я так любила… который мне дороже жизни… О, это слишком!.. Я так страдаю!.. Как бы ни были велики грехи мои в прошлом, такого горя я не заслужила! – И Эвтибида зарыдала.

Этого было больше чем достаточно, чтобы сбить с толку бедного Эномая. Его ярость стихла и уступила место сомнению, неуверенности, затем в нем заговорила жалость, нежность и, наконец, любовь, и, когда Эвтибида, закрыв лицо руками, пошла к выходу, он вскочил и, загородив ей дорогу, произнес смиренно:

– Прости меня, Эвтибида… я сам не знаю, что говорю… что делаю… не покидай меня так… прошу тебя!

– Отойди, во имя богов, покровителей Афин! – сказала гречанка, гордо подняв голову и глядя на германца с презрением; глаза ее были еще влажны от пролитых слез. – Отойди, оставь меня в покое и дай мне вдали от тебя пережить свой позор, свое горе, предаться сладким воспоминаниям о своей отвергнутой, поруганной, разбитой любви.

– О нет… нет… Я не отпущу тебя, не позволю, чтобы ты так ушла… – говорил германец, схватив девушку за руки и ласково увлекая ее в глубь палатки. – Ты должна выслушать мои оправдания… Прости меня… прости меня, Эвтибида… прости, если я обидел тебя… Сам не знаю… как будто бы не я говорил… гнев обуял меня… Выслушай меня, молю тебя!

– Неужели я опять должна выслушивать поношения и оскорбления? Отпусти, отпусти меня, Эномай, я не хочу испытать самого ужасного горя: увидеть, как ты снова набросишься на меня. Я не хочу умереть от твоей руки со страшной мыслью, что ты – мой убийца!

– Нет, нет, Эвтибида, не считай меня способным на это, не пользуйся правом презирать меня, данным мною тебе сегодня, не пользуйся благоприятным положением, в какое тебя поставила моя звериная злоба… Не своди меня с ума! Выслушай меня, выслушай, Эвтибида, или, клянусь священной змеей Мидгард[154], я перережу себе горло на твоих глазах! – И он выхватил кинжал, висевший у него за поясом.

– Ах нет, нет!.. Во имя молний Юпитера! – с притворным ужасом восклицала гречанка, умоляюще протягивая к великану руки.

И слабым голосом она произнесла печально:

– Твоя жизнь слишком дорога для меня… слишком драгоценна… о мой обожаемый Эномай, о любовь моя!

– О Эвтибида! О моя Эвтибида! – произнес он нежно, голосом, в котором звучала искренняя любовь. – Прости меня, прости меня!..

– Ах, золотое сердце, благородная душа! – растроганно проговорила девушка, улыбаясь, и обвила руками шею колосса, простершегося у ее ног. – Прости и ты меня за то, что я разгневала тебя и довела до ярости.

Крепко прижав Эвтибиду к груди, германец покрывал поцелуями ее лицо, а она шептала:

– Я так люблю тебя! Я не могла бы жить без тебя! Простим друг друга и забудем о случившемся.