Спартак

— Какие законы? Что за законы?.. Послушай-ка, Вентудей, вот этого парнишку. Он называет законами нарушения всех человеческих и божеских прав, совершенные Суллой.

— Законы?.. Кто это говорил о законах?.. Разве мы не знаем, взять себя в руки и принять непринужденный вид. Тогда она позвала обычным своим голосом:

— Мирца!

Девушка появилась в дверях.

— Ты сказала Гортензию, что я одна в своей приемной?

— Я выполнила твое приказание.

— Хорошо, теперь приведи его.

Спустя минуту, знаменитый оратор, с бородой, не бритой уже пятнадцать дней, в темной тунике, в тоге из темной шерсти, серьезный и нахмуренный вошел в приемную сестры.

— Здравствуй, милый Гортензий! — сказала Валерия.

— Здравствуй, сестра, — хмуро ответил тот.

— Садись и не сердись на меня, брат мой, а говори прямо и откровенно.

— Не одно только несчастье должно было свалиться на меня со смертью нашего возлюбленного Суллы, но и другое, неожиданное, незаслуженное. Я должен был узнать, что дочь моей матери, забыв об уважении к себе самой, ко мне, к крови Мессалы, к брачному ложу Суллы, покрыла себя позором, вступив в бесстыдную связь с презренным гладиатором О Валерия, Валерия!. Что ты сделала?

Облокотившись на спинку своего стула и приложив руку ко лбу, он замолчал, печальный и задумчивый.

— Слушай, Гортензий, ты обвиняешь меня в очень тяжелом проступке; прежде чем защищаться, я спрашиваю тебя, откуда исходит эго обвинение?

Гортензий поднял голову и, проведя рукою по лбу, ответил отрывисто:

— Из многих мест… Шесть или семь дней спустя после смерти Суллы Хризогон передал мне это письмо.

С этими словами Гортензий подал Валерии измятый папирус. Она его развернула и прочла следующее:

Луцию Корнелию Сулле императору, диктатору, счастливому, эпафродиту,

Дружеский привет

«Отныне, вместо слов: „берегись собаки!“ ты бы мог написать на наружной стене твоего дома: „берегись змеи!“ вернее: „берегись змей!“, так как не одна, а две змеи свили себе гнездо под твоей крышей:

Валерия и Спартак. Не дай себе увлечься внезапным гневом: подстереги их в час первого крика петухов, и ты увидишь, какое издевательство совершается над именем, над брачным ложем самого страшного и могущественного человека в мире.

Пусть боги избавят тебя впредь от подобных несчастий».

Лицо Валерии покрылось пламенем при первых же словах этого письма, а когда она кончила читать, стало мертвенно бледным.

— Откуда Хризогон получил это письмо? — спросила она глухо, сквозь зубы.

— К сожалению, как он ни старался, он никак не мог вспомнить, от кого оно было. Он помнит только, что раб, доставивший это письмо, прибыл в Кумы через несколько минут после смерти Суллы.

— Не стану же я убеждать тебя, — после минуты молчания спокойным голосом сказала Валерия, — что анонимный донос не такое доказательство, на основании которого ты. Гортензий, брат мой, можешь обвинять меня, Валерию Месалла, вдову Суллы…

— Но дело в том, что Метробий, в безутешном горе по поводу смерти своего друга, считая своим священным долгом отомстить за поруганную честь его, пришел ко мне спустя десять или двенадцать дней после смерти Луция и рассказал о твоей связи с Спартаком. Он привел ко мне рабыню, которая проводила Метробия в комнату, смежную с твоей приемной, и он видел Спартака, входившего к тебе ночью.

— Довольно, довольно! — закричала Валерия, меняясь в лице от мысли, что ее поцелуи, ее слова, тайны ее любви стали известны рабыне и такому презренному существу, как Метробий. — Довольно, Гортензий! И так как ты предъявил мне обвинение, то теперь буду говорить я.

Она встала, подняла гневное лицо к брату, скрестила руки на груди и, гордо сверкая глазами, сказала:

— Да, я люблю Спартака. Люблю его со всем пылом моего сердца! Ну, и что же?

— О великие боги, великие боги! — воскликнул, вставая, совсем растерянный Гортензий и закрыл в отчаянии лицо руками.

— Оставь в покое богов! Они тебя не слышат. Слушай лучше меня, когда я тебе говорю.

— Говори…

— Да, я его люблю и буду любить…

— Валерия! — прервал Гортензий, глядя на нее с негодованием. — Ты меня пугаешь… Ты совсем сумасшедшая женщина…