Спартак

— Я думаю, что если бы то, что ты сказал, высказал вслух простой человек на Форуме, мы бы распяли его.

— Цицерон, Цицерон, — рассмеялся Гракх. — Это угроза? Я слишком толстый, грузный и старый, чтобы быть распятым. И почему ты так нервничаешь по поводу истины? Лгать другим необходимо. Нужно ли нам верить в нашу ложь?

— Как ты можешь такое утверждать? Ты просто опускаешь ключевой вопрос: один человек такой же, как другой или отличается от другого? В твоей маленькой речи есть ошибка. Ты принимаешь за истину, что все люди одинаковы, как горох в стручке. Я нет. Существует элита — группа лучших людей. То ли боги создали их такими, то ли обстоятельства создали их таким образом, не будем спорить. Но они люди подходящие для управления, и потому что они подходят для управления, они правят. И поскольку все остальные подобны скотам, они и ведут себя как скот. Видишь ли, ты представляешь тезис; трудно объяснить его. Ты представляете картину общества, но если правда была бы так нелогична, как твоя картина, вся структура рухнула бы через день. Все, что ты не можешь сделать, так это объяснить, что скрепляет вместе эту нелогичную головоломку.

— Да, — кивнул Гракх. — Я скрепляю ее вместе.

— Ты? Просто сам?

— Цицерон, ты действительно думаешь, что я идиот? Я прожил долгую и опасную жизнь, и я все еще на высоте. Ты спросили меня, что такое политик? Политик — цемент в этом сумасшедшем доме. Патриций не может сделать это сам. Во-первых, он думает так, как ты, а Римские граждане не любят, когда им говорят, что они скоты. Они не знают, что вы узнаете об этом когда-нибудь. Во-вторых, он ничего не знает о том, что такое гражданин. Если бы он оставался им, структура впала бы в коллапс через день. Поэтому он приходит к таким людям, как я. Он не может жить без нас. Мы рационализируем иррациональность. Мы убеждаем людей в том, что величайшее свершение в жизни — умереть за богатых. Мы убеждаем богатых, что они должны расстаться с частью своих богатств, чтобы сохранить остальное. Мы волшебники. Мы забрасываем иллюзии, и иллюзии надежные. Мы говорим людям: вы власть. Ваш голос является источником силы и славы Рима. Вы единственные свободные люди в мире. Нет ничего более ценного, чем ваша свобода, ничего более восхитительного, чем ваша цивилизация. И вы контролируете ее; Вы являетесь властью. И затем они голосуют за наших кандидатов. Они плачут о наших поражениях. Они смеются от радости от наших побед. И они чувствуют гордость и превосходство, потому что они не являются рабами. Независимо от того, как они низки, если они спят в водосточных канавах, если они сидят на общественных местах на гонках и арене весь день, если они душат своих младенцев при рождении, если они живут на пособие по безработице и никогда не утруждают рук, чтобы выполнить дневную работу от рождения до смерти, тем не менее они не рабы. Это грязь, но каждый раз, когда они видят раба, их эго возрастает, и они чувствуют себя полными гордости и власти. Тогда они знают, что они Римские граждане, и весь мир завидует им. И это мое своеобразное искусство, Цицерон. Никогда не умаляй политику.

II

Все это не вызвало расположения Гракха к Цицерону, и когда они наконец пришли к первому большому кресту, который стоял всего в нескольких милях от стен Рима, Цицерон указал на толстяка, который сидя дремал под тентом и заметил Гракху:

— Очевидно, политик по виду и выучке.

— Очевидно, на самом деле это мой старый друг. Гракх приказал носилкам остановиться, и с трудом вылез из них. Цицерон сделал то же самое, радуясь возможности размять ноги. Время близилось к вечеру и темные дождевые тучи наползали с севера. Цицерон указал на них.

— Если хочешь, уходи, — сказал Гракх. У него больше не было желания уговаривать Цицерона. Его нервы были на грани. Несколько дней на Вилла Салария оставили скверный привкус во рту. В чем дело, подумал он? Состарился и стал ненадежным?

— Я подожду, — сказал Цицерон и встал рядом с носилками, наблюдая за Гракхом и человеком под тентом. Очевидно, они знали друг друга. Это была действительно странная демократия среди магистратов и политиков. Это был мир в себе.

— Сегодня вечером, — услыхал Цицерон, слова Гракха.

Человек под навесом покачал головой.

— Секст! — воскликнул Гракх. — Я высказал тебе свое предложение. Я не дам двух проклятий, Секст! Либо ты поступаешь так, как я указываю, либо я никогда не буду говорить с тобой или смотреть на тебя, пока я жив — или пока ты жив. Конца ждать недолго, сидя под этой гнилой плотью.

— Прости, Гракх.

— Не говори мне, что ты сожалеешь. Сделай, как я говорю.

Гракх вернулся и забрался в свои носилки. Цицерон не задал вопроса о том, что только что произошло, но по мере приближения к воротам города, он напомнил Гракху историю, которую он рассказал ранее днем, историю матери, которая слишком любила своего сына.

— Это была забавная история, но ты ее где-то не досказал.

— Разве? Ты когда-нибудь любил, Цицерон?

— Не так, как поют поэты, но эта история…