Спартак

Один из чернокожих повернулся и пошел к ним, таща за собой сеть и шест. Гигантский человек, его темная кожа блестела от пота.

— Давид.

— Давид! — закричал тренер.

Это был Еврей, худое, ястребиное лицо, тонкие, горько изогнутые губы и зеленые глаза, бритый, загорелое лицо и голова. За пальцы, казавшиеся кривыми и неуклюжими зацепился деревянный кинжал, он смотрел сквозь гостей, не видя их.

— Еврей, — сказал Брак Гаю. — Ты когда-нибудь видел Еврея?

Гай покачал головой.

— Это будет захватывающе, Евреи очень хороши с сикой. Это все, что они умеют в бою, но они очень хороши.

— Полем.

— Полем! — закричал тренер.

Это был Фракиец, очень молодой, изящный и красивый.

— Спартак!

Он присоединился к остальным трем. Четверо мужчин стояли там, отделенные от двух Римских юношей, ланисты и от рабов с носилками тяжелым железным забором тренировочного двора. Глядя на них, Гай понял, что они были чем-то новым, чем-то другим, странным и ужасным в его собственных терминах. Это была не просто угрюмая, задумчивая мужественность — их мужественность, которая почти никогда не встречается в кругу его собственных знакомых, но так, будто они были закрыты от него. Это были люди, обученные сражаться и убивать, сражаться не как солдаты, не как звери, но сражаться как гладиаторы, что было совсем другое. Он смотрел на четыре пугающие маски.

— Как они вам нравятся? — спросил Батиат.

Гай не мог на все это ответить, он вообще не говорил, но прозвучал холодный голос Брака, — Все, кроме одного со сломанным носом, он не похож на бойца.

— Впечатление может быть обманчивым, — напомнил ему Батиат. — Это Спартак. Очень хороший, очень мощный и очень быстрый. Я выбрал его с умыслом. Он очень быстр.

— С кем вы будете ставить его?

— С черным, — ответил Батиат.

— Очень хорошо, я надеюсь, что это стоит того, — сказал Брак.

Вот когда и как Гай увидел Спартака; хотя четыре года спустя он забыл имена любого из гладиаторов и только вспомнил горячий солнечный свет, ощущение и запах того места, запах потных мужских тел.

II

Это Вариния, которая бодрствует в темноте, и она не спала эту ночь, совсем нет, даже несколько мгновений; но Спартак, который лежит рядом с ней, спит. Как крепко он спит и как глубоко! Мягкий поток его дыхания, втягивание и прохождение воздуха, являющегося топливом для огня жизни в нем, столь же регулярен и такой же, как и все своевременное убывание и течение в мире жизни, и Вариния думает об этом и знает, что жизненные циклы в этом мире имеют одну и ту же закономерность, будь то движение приливов, прохождение сезонов или плод, яйцо в лоне женщины.

Но как может человек спать таким образом, когда он знает, с чем он столкнется по пробуждении? Как он может спать на грани смерти? Откуда приходит к нему этот покой?

Легко, очень легко, Вариния прикасается к нему и прослеживает прикосновением его кожу, его плоть и его конечности, когда он лежит в темноте. Кожа эластичная, свежая и живая; мышцы расслаблены; конечности свободны и покоятся. Сон драгоценен; сон — это жизнь для него.

— Спи, спи, спи, мой возлюбленный, мой дорогой, мой нежный, мой хороший, мой ужасный. Спи и восстанавливай свою силу, муж мой, муж мой.

Все ее движения мягки и осторожны, как шепот, Вариния закрывает его, так что ее плоть все больше и теснее прижимается к нему, ее длинные ноги прижимаются к нему, уютно прижимается ее полная грудь, наконец лицо коснулось его, щека к щеке, ее золотистые волосы короной раскрываются над ним, ее ужасные воспоминания сейчас приглушаются любовью, потому что страху и любви нелегко ужиться вместе.

Однажды она сказала ему, «Я хочу, чтобы ты кое-что сделал. Я хочу, чтобы ты сделал то, что мы делаем в племени, потому что мы верим в это». Он улыбнулся ей: «Во что вы верите в племени?» Она сказала: «Ты будешь смеяться», а потом он ответил: «Смею ли я? Я когда-нибудь смеялся?» Тогда она сказала ему: «В племени, мы считаем, что душа входит в тело через нос и рот, понемногу с каждым вдохом. Ты улыбаешься». Затем он ответил: «Я улыбаюсь не тебе. Я улыбаюсь удивительным вещам, в которые люди верят»; на это она заплакала, и сказала ему, что он Грек, а Греки вообще ни во что не верят. Тогда он сказал ей: «Я не Грек, а Фракиец, и это неправда, что Греки ни во что не верят, но лучшие и самые богатые люди могут верить, и это то, во что верят Греки.» На это она ответила, что не заботиться о том, во что верили Греки, но он сделал бы то, что они делали в племени? Стал бы он прикладывать свой рот к ее рту и дышать, отдавая ей свою душу? И тогда она отдаст ему свою, и навсегда, навеки души были бы смешаны, и они были бы одним человеком в двух телах. Или он боится? И он ответил: «Разве ты не догадываешься, чего я боюсь?»