Спартак

И толпы людей, которые смотрели на него, были волнами, реальными и нереальными. В этот момент его взгляд был не совсем нормальным. Он не смог сфокусировать его должным образом, и люди, которых он видел, сворачивались и разворачивались, как изображение под изогнутым стеклом. Люди, в свою очередь, увидели, что гладиатор приходит в себя, и они с нетерпением наблюдали за ним. Если бы это было просто очередное распятие, то в этом случае не было бы никакой новизны. Распятие было очень распространено в Риме. Когда Рим завоевал Карфаген, четыре поколения назад, он позаимствовал лучшее из того, что завоевала, система плантаций и распятие стали самыми заметными среди трофеев. Что-то в кресте с человеком, свисающим с него, увлекало воображение Рима, и теперь мир забыл, что он был Карфагенян по происхождению, и стал универсальным символом цивилизации. Там, где пролегали Римские дороги, туда приходил крест и система плантаций, парный поединок, презрение к человеческой жизни в рабстве и огромный драйв от выжимания золота из крови и пота человечества.

Но даже лучшее приедается со временем, и лучшее вино надоедает, когда выпито слишком много, и мучения одного человека теряются в муках тысяч. Еще одно распятие не собрало бы толпу; но здесь была смерть героя, великого гладиатора, лейтенанта Спартака, гладиатора на все времена, могучего гладиатора, пережившего Munera sine missione. Всегда было любопытное противоречие в роли гладиатора, раба, отмеченного смертью, боевой марионетки, презреннейшего среди презренных, но в то же время выжившего на кровавом поле битвы.

Поэтому они вышли, чтобы увидеть, как умирает гладиатор, чтобы посмотреть, как он будет приветствовать эту великую тайну, которую разделяют все люди, и посмотреть, как он будет вести себя, когда гвозди вонзятся ему в руки. Он был странным, тот, кто молча ушел в себя. Они пришли посмотреть, не заговорит ли он, и когда он не закричал, во время вбивания гвоздей, они задержались, чтобы посмотреть, не заговорит ли он, когда вновь откроет глаза в этом мире.

Он заговорил. Когда он увидел их наконец, когда образы перестали плавать перед его глазами, он закричал, страшный крик боли и агонии.

По-видимому, никто не понял его слов. Были догадки о том, что он сказал в мучительном всплеске звука. Некоторые ставили на то, будет ли он говорить или нет, и ставки были выплачены или не оплачены среди гневных дрязг относительно того, говорил ли он слова, или это просто стон, или он говорил на иностранном языке. Некоторые говорили, что он призывает богов; другие сказали, что он плачется своей матери. На самом деле, ничто из этого не было верно.

На самом деле он закричал, — Спартак, Спартак, почему мы потерпели неудачу?

V

Если каким-то чудесным образом умы и мозг шести тысяч человек взятых в плен, когда дело Спартака рассыпалось в прах истории можно было бы открыть, обнажить и разметить, чтобы стало возможно распутать запутанный клубок от распятия, до того момента, который привел их туда, если бы изобразить шесть тысяч карт человеческих жизней, стало бы ясно, что прошлое многих не слишком отличается. Таким образом, возможно, их страдания в конце были не слишком разными; это были общие страдания и они смешались, и если бы были боги или Бог на небесах, а слезы — дождем, то, наверняка, дождь продолжался бы дни и дни. Но вместо этого солнце высушило страдания, а птицы разорвали кровоточащую плоть, и люди умерли.

Этот был последним умершим; он был суммированием всех других. Его разум был наполнен суммой человеческой жизни, но в такой боли человек не думает, и воспоминания похожи на кошмары. Невозможно установить, почему они отложились в памяти или когда пришли к нему, потому что они не имели бы никакого смысла, кроме отражения боли. Но из его воспоминаний можно было бы отсортировать байки, и оставшиеся воспоминания перетасовать, чтобы создать шаблон, и в этом случае шаблон не будет слишком отличным от моделей других.

В его жизни было четыре периода. Первым было время незнания. Вторым — время познания, и оно было наполнено ненавистью, и он стал креатурой ненависти. Третий стал временем надежды, его ненависть окончилась и он познал великую любовь и товарищеское отношение к своим ближним. Четвертый был временем отчаяния.

Во времена незнания, он был маленьким мальчиком, и вокруг него было счастье и сияние пронизывающего солнечного света. Когда его измученный ум на кресте искал прохлады и бегства от боли, он обнаружил эту благословенную прохладу, вспоминая свое детство. Зеленые горы его детства было прохладным и красивым. Горные ручьи струились и сверкали, а черные козы паслись на склоне холма. Холмы были покрыты террасами и за ними ухаживали любящими руками, и ячмень рос как жемчуг, и виноград рос как рубины и аметисты. Он играл на склонах холмов; он бросался в ручейки, он плавал в великом, красивом Галилейском озере. Он бегал, как животное, свободное, дикое и здоровое, а его братья и сестры и его друзья обеспечивали общество, в котором он был свободен, уверен и счастлив.