Спартак — фракиец из племени медов

— Но если фракийцы не испытывают к нам никаких добрых чувств, нельзя ли ожидать и от него затаенной неприязни или даже ненависти?

— Я видел их сам и насколько теперь знаю, они умеют яростно сражаться и с ожесточением относятся к своим врагам. Они хитры, умеют заманить противника в ловушку, они впадают в бешенство, когда орудуют своими короткими, кривыми мечами. Но как раз по той причине, что они бурно выражают свои чувства, мысли и переживания, они не способны лицемерить. Вероломство присуще тем, кто ловит удачу, рыская в темноте. А они умеют лишь с ревом налетать и сражаться с любым противником лицом к лицу. Притворяться они не умеют. Для этого им нужно провести несколько веков под чужим владычеством. Только тогда у них могут выработаться кавыки притворства, лукавства, коварства. Они привыкли или убивать или быть убитыми, побеждать или погибать. Храбрец не может быть подлецом.

Лицо Суллы на мгновение прояснилось. Но тут же он снова стал озабоченным. И сказал почти сухо:

— Я склонен поверить, что ты прав.

Но Гортензий не счел лишним добавить:

— В данном случае не нужно пренебрегать еще одним обстоятельством: человек, у которого нет никаких связей в Риме — ни родственных, ни дружеских, ни служебных — гораздо надежнее, чем человек благородного происхождения, связанный с тщеславными соперниками из влиятельных родов, с военачальниками, с претендентами на преуспевание.

Сулла бросил на него взгляд, в котором было больше любопытства, чем укора:

— Откуда идут столь пессимистические размышления? Особенно сейчас, когда у нас есть все основания быть довольными победой над сильным противником?

Гортензий ответил:

— Человек, даже когда он счастлив, должен задумываться и о том неприятном, что с каждым может произойти. Потому что военное счастье непрочно.

Сулла прикрыл глаза, может быть, для того, чтобы скрыть свое нежелание согласиться с этой малоприятной истиной.

— Действительно, благородный Гортензий, счастье — это нечто преходящее. Но именно поэтому мы заботимся, чтоб оно сопутствовало нам как можно дольше. А что ты имеешь в виду, напоминая мне об этом?

Гортензий высказал вслух только конец фразы, которую произнес мысленно:

— Ты должен иметь больше верных людей.

Сулла ответил, как бы возражая на то, о чем промолчал его преданный советник:

— Я рассчитываю на верность моих соратников. Они ведь тоже вкушают плоды моих побед.

Гортензий сдержанно поднял брови, тем самым смягчая возражение и в то же время делая свой ответ более убедительным:

— Верность, не испытанная при неудачах, еще не верность.

Сулла отвернулся, чтобы не выдать неприятного подергивания век, которое он ощутил при упоминании об этой опасной истине. Потом вновь обернулся к Гортензию:

— Даже если твой знатный и храбрый юноша понадобится мне, пусть бессмертные боги не пошлют Риму новых испытаний.

Он сказал это не только для того, чтобы опровергнуть предположения Гортензия, но и чтобы тот знал, что Сулла желает Риму гражданского покоя.

— И когда же ты покажешь мне своего знатного пленника?

— Как только тебе будет угодно принять его.

— Благодарю тебя, благородный Гортензий. Ты хочешь подарить мне то, что подарить может не каждый, и то, что не каждому может принадлежать...

— Не каждый может быть Суллой...

27.

Еще служа в армии Митридата, Спартак по слухам знал Суллу как покорителя многих народов и опустошителя их земель. Ему было известно, что Сулла внушает страх врагам, и не щадит побежденных.. Но когда Спартак впервые пришел к Сулле и остановился перед ним, чутье подсказало ему, что с этим римским патрицием надо держаться с обычным достоинством.

Сулла медленно поднял голову и посмотрел на Спартака своим тяжелым взглядом. В нем была и пронзительность, от которой трус должен был содрогнуться, и проницательность, которая могла смутить человека с нечистой совестью, и способность к молниеносной реакции, как у хищника, который измеряет расстояние до жертвы, определяя, где он ее настигнет при броске. Но сейчас Спартак почувствовал во взгляде Суллы только спокойное любопытство, которое располагало к откровенности. Кроме того, благородная осанка знаменитого своей суровостью римского патриция вызвала у Спартака безотчетное уважение к нему.

Сулле было известно, что Спартак не владеет латынью. Он заговорил с ним по-гречески, для него было удовольствием пользоваться этим языком:

— Мне сказали, юноша, что ты очень храбро сражался.

Спартак сдержанно поклонился:

— Я старался быть достойным противника, против которого должен был воевать. Это честь — соперничать с сильнейшим...

Спартак, вероятно, собирался сказать еще что-то, но Сулла прервал его, не устояв перед внезапным порывом:

— Мне нравится, юноша, что ты почитаешь за честь биться с римлянами.

Он не собирался спешить в этом разговоре, но нарушил свою обычную манеру соблюдать умеренность в проявлении чувств.

Спартак ответил:

— Так и должно быть, всемогущий Сулла. Чести можно противопоставить только честь, как силе — только силу.

— Ты хорошо объясняешь смысл войны. Но ты сражался не только храбро, но и яростно.