Спасая жизни. Дневник военного хирурга

Актовый зал университета едва вмещал участников торжества. Прием представителей иностранных и отечественных ученых учреждений длился несколько часов. Наступило время знаменитой ответной речи Пирогова о правде. По глубине мыслей и блеску изложения речь эта едва ли не лучшая, которую когда-либо произносил Пирогов… И среди криков радости и гула восторженных излияний я был единственное лицо, знавшее ужасную тайну. Я хотел слиться с другими в потоке шумного празднества и не мог; меня давила мысль о неизбежном, тяжелом исходе одному пока мне известной болезни юбиляра. Обнаружив тайну, я поколебал бы блеск торжества. А имел ли я право посягать на спокойствие старца, переживавшего отрадные минуты удовлетворения за все то добро, которое он сделал? Я хранил в себе тайну. Наступила вторая половина торжества: трапеза в большом зале Московского дворянства. К концу обеда я решился поделиться тяжелой вестью с некоторыми из товарищей. Тут же, с согласия супруги юбиляра, решено было на завтра собраться к дорогому больному для совместного обсуждения его положения. На совещании (проф. Богдановский, Валь, Грубе, Эйхвальд и я) постановили: предложить Н. И. иссечь язву, объявить же ему об этом просили проф. Эйхвальда. Отец проф. Эйхвальда был в большой дружбе с Н. И.; после смерти его Н. И. перенес свои симпатии на сына, который и был принят в его доме как родной. «Я? Ни за что!» – мог только нам ответить Эдуард Эдуардович и, отойдя в сторону, закрыл себе лицо. Жребий быть грустным вестником пал на меня. Что скажу я ему? Как передам? – недоумевал я, полный отчаяния. Сказать неправду или речь прикрасить обходами? Но я ведь должен был говорить с Пироговым, которого так чтил!.. Обуреваемый такими сомнениями, я направился в зал, где ждал нас Н. И. Я боялся, что голос мой дрогнет и слезы выдадут все, что было на душе… «Николай Иванович, – начал я, пристально смотря ему в лицо, – мы решили предложить вам вырезать язву». Спокойно, с полным самообладанием выслушал он меня. Ни одна мышца на лице его не дрогнула. Мне показалось, что передо мною восстал образ мудреца древности. Да, именно, только Сократ мог выслушать с такою же невозмутимостью суровый приговор о приближающейся смерти! Настало глубокое молчание. О, этот страшный миг! Я до сих пор еще с болью ощущаю его. «Прошу вас, Николай Васильевич, и вас, Валь, – сказал нам Н. И., – сделать мне операцию. Но не здесь. Мы только что кончили торжество и вдруг затеем тризну! Вы можете приехать ко мне в деревню?» Разумеется, мы отвечали согласием. Операции, однако, не суждено было сбыться. Отчего? спросите вы. Теперь об этом еще нельзя ничего говорить; причина будет объявлена, когда наступит благоприятствующий исторический момент… Быть может, многие из вас осудят мой образ действий. Я выслушаю осуждение как заслуженное, но должен сказать, что значительную долю вины я искупил теми муками, которые пережил. Dixi.

Речь на торжественном заседании Петербургского Медицинского общества памяти Пирогова 1893 г.

Днем торжественной памяти великого нашего учителя да простят мне мои попытки воспроизвести здесь впечатление небольшого эпизода, достойного внимания лишь потому, что в центре его стоит дорогое всем нам имя Пирогова… То было уже давно. В марте 1881 года по распоряжению медицинского факультета Московского университета я в качестве декана его отправился к жившему тогда на покое в имении Вишне, близ городка Подольской губернии Винницы, Н. И. Пирогову с поручением просить его приехать в Москву, чтобы в ней отпраздновать юбилей 50-летнего служения его науке и родине. Всегда ревнивая к славе и чести своих сынов, Москва не хотела уступать празднества знаменитого Пирогова, сделавшегося гордостью Русской земли, никому другому: он ей принадлежал и по рождению, и по образованию, наконец, по тем особенностям его великого и могучего духа, в которых оказывался в нем поистину русский человек… Я прибыл в Вишню рано утром и оставался в ней до позднего вечера, весь день проводя в сообществе этого великого старца. Я удивлялся при этом необычайной свежести его ума, поражен был почти юношеской бодростью его духа. Предметом нашего собеседования были разнообразные вопросы научно-социальных знаний – биологии, физиологии, хирургии и др. и некоторые стороны общественной жизни. Везде блестел его острый ум, увлекала его объективная критика, трогала искреннейшая сердечность… Зашла речь об увлечениях.

«Кто ж не увлекался? – сказал Н. И., – и я увлекался». Признаюсь, это признание поразило меня.

«И вы? – спросил я его. – В чем же выражалось ваше увлечение?»