Спасенное сокровище

— Марш! — заорал штурмовик и толкнул Брозовского револьвером в спину. — Пошевеливайся!

Брозовский пошел к двери, но вдруг остановился, словно вспомнив что-то, и ударил себя по лбу.

— Чуть не забыл, — сказал он. — Одну минутку, я только объясню жене, что нужно делать с больным кроликом. — Обернувшись к Минне, молча утиравшей глаза тыльной стороной ладони, он закричал ей в ухо, как будто она была глуховата: — Кролику давай настой ромашки, слышишь? — И тихо шепнул: — Спрячь знамя!

Штурмовик оттолкнул его от жены. Брозовский споткнулся, выпрямился и, не оглядываясь, перешагнул порог своего дома.

На Рыночной площади горел только один фонарь. В желтом кругу света выступали неровные камни и мраморные плиты фонтана. Казалось, на площади не было ни души. Но вот в тени домов вспыхнул огонек сигареты, послышались чьи-то шаги, легкий кашель, приглушенные голоса.

Потом все стихло.

Ночь была холодной и темной.

Вдруг издалека донесся тяжелый топот сапог. Отряд приближался; вот он вышел на площадь. В свете фонаря видна была широкоплечая фигура Брозовского, спереди и сзади шли штурмовики.

— Ну, где же твои соратники? — с издевкой спросил один из них.

Другие рассмеялись.

И тут от темных стен домов отделились какие-то тени. Одна за другой они вступали в круг света, вырисовывались головы, плечи, руки.

Это собрались шахтеры, чтобы еще раз увидеть Отто Брозовского, чтобы еще раз сказать ему, что они всегда с ним.

Штурмовики разом примолкли.

У Брозовского радостно забилось сердце. Словно забыв, что его окружают шестнадцать вооруженных фашистов, он поднял кулак, и в ночной тишине прозвучал его спокойный, уверенный голос:

— Рот фронт, товарищи!

Объявление на площади

Мы нашли коммунистическое знамя. В воскресенье оно будет публично сожжено на Рыночной площади.

Группенлейтер Шиле

Ольга Геллер дважды перечитала объявление. Буквы расплывались у нее перед глазами. Они нашли знамя, наше славное знамя! Его сожгут! Здесь, на Рыночной площади!

Она побежала через площадь, безлюдную в этот вечерний час. Этого не может быть! Наше знамя!

— Ну, куда тебя несет! — раздался окрик: она налетела на полицейского вахмистра Шмидта, шагавшего впереди отряда штурмовиков.

Ольга торопливо свернула в переулок и, добежав до дома, распахнула дверь, ведущую прямо со двора в ее комнату. За столом сидел Август и читал книгу. Очки у него сползли на самый кончик носа, он положил локти на стол и, видно, был поглощен чтением. Ольга опустилась на стул и всхлипнула.

— В чем дело? — проворчал Август, не отрываясь от книги.

— В воскресенье они сожгут наше знамя. На Рыночной площади уже висит объявление.

Август отложил книгу, поправил очки и, с трудом сдерживая волнение, переспросил:

— Сожгут? Нацисты хотят сжечь наше знамя? Этого не может быть. Оно спрятано у Брозовских.

И тут Ольга вспомнила, как она столкнулась с полицейским.

— Я только что встретила Шмидта, — сказала она. — Мне кажется, они опять пошли к Брозовским.

Кормушка ослика Луше

Ольга Геллер была права. Но Брозовские еще не знали, что им предстоит в этот вечер. Семья собралась на кухне. Мерно тикали часы. В ярком свете лампы, висевшей над столом, блестела голубая узорная клеенка. Старший сын, Вилли, читал книгу; Людвиг чинил велосипедную камеру; Петер тоже был здесь, он чувствовал себя у Брозовских как дома. Низко нагнувшись над тетрадкой, он решал задачу. Слышался скрип пера по бумаге и монотонное пощелкивание спиц, — Минна Брозовская вязала чулок. Казалось, даже движения проворных пальцев говорили о ее тоске и тревоге. Иногда она поднимала голову и смотрела на сыновей.

Старший был похож на отца — такой же резко очерченный упрямый рот, а вот глаза у отца спокойнее. «Будь стойким, мой мальчик», — подумала она и улыбнулась сыну. Людвиг был выше, чем Вилли, хотя и младше его. Он доставлял матери немало забот; рос как-то сам по себе, а с тех пор, как увели отца, и вовсе стал избегать матери и брата.

«Ах, Людвиг», — вздохнула Брозовская и снова склонилась над вязаньем. Одна петля спустилась. Она пересчитала петли, и опять защелкали спицы. Брозовская взглянула на взъерошенную голову Петера. «Милый Петер, — подумала она с нежностью, — и тебе приходится туго…»

Петер, усердно скрипя пером, выводил в тетради цифры.

В сенях послышались чьи-то шаги. Раздался громкий настойчивый стук, распахнулась дверь. Вошел полицейский вахмистр Шмидт. Да, он был полицейским до прихода нацистов к власти; полицейским остался он и теперь. А почему бы и нет? Он ведь любил только одно: подмахивать одним росчерком с завитушками «Шмидт» под объявлениями и повестками; он ненавидел только одно: партию коммунистов.