Спаси меня, вальс

— Обязательно. Но завтра мы поедем на такси.

Утро было солнечное и жаркое. Местный садовник делал вид, будто бережет их сон, лениво таща грабли по гравиевой дороге. Горничная накрыла завтрак на балконе.

— Закажи нам такси, о дочь этой цветочной республики!

Дэвид радовался как ребенок. Алабама, объятая утренней ленцой, думала, что совсем необязательно разводить такую бурную деятельность перед завтраком.

— И еще, Алабама, до сих пор нам не приходилось иметь дело с таким мощным и уверенным в себе гением, какой проявится в будущих полотнах Дэвида Найта! Каждый день, поплавав в море, художник принимается за работу и творит до четырех часов, после чего в следующем купании освежает свое самодовольство.

— А я буду упиваться здешним возбуждающим воздухом и толстеть на бананах и «Шабли», пока Дэвид Найт набирается ума.

— Правильно. Место женщины там, где вино, — радостно подтвердил Дэвид. — Что надо уничтожить на земле, так это искусство.

— Но, дорогой, ты ведь не будешь работать сутками?

— Надеюсь.

— Да, этот мир принадлежит мужчинам, — вздохнула Алабама, устраиваясь поудобнее на солнышке. — Ах какой тут воздух — сплошная нега и сладострастие…

И началась ничем не омрачаемая жизнь на ароматном воздухе, которую держали на плавном ходу три женщины на кухне, пока лето медленно двигалось к великолепной кульминации. Под окнами салона пышно расцветали посаженные цветы, по ночам в сеть из сосновых верхушек ловились звезды. В саду деревья шептали: «Хлещи их, бедняжек». Им отвечали теплые черные тени: «Охо-хо». Из окон «Les Rossignols» был виден римский цирк во Фрежюсе, который, как полный бурдюк с вином, плыл совсем низко над землей в лучах луны.

Дэвид работал над своими фресками, и Алабама почти все время оставалась одна.

— Что будем делать, Дэвид? — спросила она.

Дэвид ответил, что пора бы ей становиться взрослой и самой думать о себе.

Разбитый автомобиль возил их каждый день на море. Горничная называла автомобиль «lа voiture»[43] и довольно церемонно объявляла о его появлении по утрам, когда они ели бриоши с медом. И каждый раз после этого начинался спор из-за того, сколько времени надо отдыхать после приема пищи, чтобы можно было отправляться на море.

Солнце лениво играло с ними, прячась за городом с византийским силуэтом. Бани и танцевальный павильон блестели на белом ветру. Песочный пляж тянулся на много миль вдоль синего моря. Няня привычно устанавливала британский протекторат над приличным куском суши.

— Горы тут такие красные из-за бокситов, — сказала она. — Кстати, мадам, Бонни нужен еще один купальный костюмчик.

— Мы можем заехать за ним в «Galeries des Objectives Perdues»[44], — предложила Алабама.

— Или в «Occasion des Perspectives Oubliés»[45], — вмешался Дэвид.

— Конечно. Сошьем из дельфиньей шкуры или свяжем из мужской бороды.

Алабама обратила внимание на худого загорелого мужчину в парусиновых штанах, со сверкающими, как у Христа из слоновой кости, ребрами и с ланьими глазами, который совершенно неприличным образом кивал им.

— Доброе утро, — важно произнес мужчина. — Я часто вижу вас.

У него был глубокий голос с металлическим оттенком, звучавший уверенно, как положено голосу истинного джентльмена.

— У меня тут небольшой ресторан. Есть еда, а по вечерам мы устраиваем танцы. Рад приветствовать вас в Сен-Рафаэле. Летом тут немного людей, как видите, но мы стараемся жить весело. Почтем за честь, если после купания вы примете приглашение на американский коктейль.

Дэвид удивился. Он не ожидал ничего подобного. Похоже было, что они прошли в члены клуба.

— С удовольствием, — торопливо отозвался он. — Надо идти внутрь?

— Да, внутрь. Для моих друзей я — месье Жан! Но вы должны познакомиться и с другими тоже, это очаровательные люди.

Он задумчиво улыбнулся и растворился в сверкающем утреннем воздухе.

— Что-то я никого не вижу, — оглядевшись, сказала Алабама.

— Может быть, они у него в бутылках. Он похож на джинна, значит, ему это по силам. Скоро узнаем.

Вдалеке послышался гневный голос няни, недовольной джином и джинном. Она звала Бонни.

— Я сказала нет! Я сказала нет! Я сказала нет! Девочка убежала к самой кромке воды.

— Я догоню ее.

Найты бросились в синеву следом за дочерью.

— Ты должен стать моряком, — проговорила Алабама.

— Но я уже Агамемнон[46], — возразил Дэвид.

— А я маленькая, совсем крошечная рыбка, — заявила Бонни. — Красивая рыбка!

— Прекрасно. Ладно, играйте в рыбок, если хотите. О Господи! Как прекрасно знать, что теперь мы вольные люди и жизнь будет таковой, какой она должна быть!

— Великолепно, блестяще, чудесно, замечательно! Но я хочу быть Агамемноном.

— Пожалуйста, будь рыбкой, как я, — попросила Бонни. — Рыбки лучше.

— Отлично, — вмешалась Алабама. — Я буду рыбкой Агамемноном. И я умею плавать без рук, видишь?

— А как же ты будешь сразу всеми двумя?

— Но, дочь моя, я ведь ужасно умная и потому знаю, что могу быть для себя целым миром, если мне расхочется жить в папиной тени.

— Алабама, соленая вода разъела тебе мозги.