Спаситель

— А не твоего то ума дело, боярин. — Ответил Истома, не изменяя своей гордой осанки.

После этих слов, рындарь спрашивавший о слободке с неожиданной быстротой соскочил с саней и ударил Истому в лицо. Истома упал в снег, окрасил его кровью, но рындарь схватил его за шкирку, посадил на колени. Истома увидел перед собой вылезающего из саней Завадского.

— Ладно, Данила, полегче. — Сказал он, подходя к Истоме.

Стоя на коленях, Истома спокойно глядел на приближающегося Филиппа снизу вверх. По короткой бороде стекала кровь, капала в снег.

— Это же тебя высекли на посадской площади как школьника? Тогда ты не выглядел таким дерзким.

Истома слегка прищурил глаза и плюнул перед Завадским в снег.

— Разумеешь твои холопы присно будут служить тебе?

Завадский с интересом оглядел Истому и усмехнулся.

— На твой век хватит. — Сказал он. — Но ты ошибся. У меня нет холопов. Это мои братья.

После этих слов «странного купца» Истома оценивающе посмотрел на Данилу, затем на Савку, глядевшего на него из саней. Снова прищурился.

— Ладно, едем, Данила, оставь его, — сказал Завадский и направился к саням. Богатырь отошел от Истомы и тоже двинулся к саням.

Истому же будто что-то осенило.

— Обожди! — крикнул он, поднимаясь с коленей. — Обожди, я знаю кто ты!

Филипп остановился, обернулся.

— Давно витают слухи. — Слегка задыхаясь сказал приближающийся Истома. — О высоком человеке, с чудным говором, что пришел неизвестно откуда и построил город на отоке Сибири, иде все — староверы, казаки, холопы, все живут без чинов и распрей, зовя друг друга братьями.

— Слухами земля полнится. — Сказал на это Завадский.

Истома поглядел ему в глаза, затем также — в глаза стоявшему рядом Даниле.

— Я боярский сын, родившийся зде и таже разорения отца моего, стал послужильцем Махараджи, которого отправил на виселицу тот кто приказал меня высечь. Я прошел две войны и получил награду из рук ближнего боярина Шеина, который был тут у нас в Тобольске воеводою.

— Ты это к чему? — спросил Филипп.

— Я зде не один такой…

Завадский кивнул Даниле и вместе они развернулись к саням, но Истома снова их остановил.

— Можешь смеяться, но я сказываю не о кучке беглых холопов! Среди нас казаки и целовальники, чернецы, посадские люди, земские старшины и даже купцы — лиши их нужи и получишь вящше!

— Чего ты хочешь?

Истома подошел к нему вплотную, так что Филипп вблизи увидел его проницательные серые глаза. И хотя Истома был высок, Завадский был еще выше и смотрел на него сверху вниз.

— Как стать таким как ты? Как научить людей бесстрашию?

— Для этого нужно самому стать бесстрашным.

— Я не боюсь смерти.

— Откуда ты знаешь, что такое смерть? Разве ты умирал?

Нечего на это ответить было Истоме, что растерянностью отразилось на его лице.

Завадский с Данилой сели в сани и помчали к ильму, а Истома все стоял, будто замершая статуя — в глубокой задумчивости глядя перед собой. И лишь, когда загромыхали сани по деревянному мостику, он обернулся и посмотрел им вслед.

* * *

Филипп тоже оглянулся на чудака незнакомца с горделивой осанкой и пристальным взглядом ребенка. Быть может в двадцать первом веке, и не сыщешь такого до одурения наивного поборника чести и все же было в нем что-то подкупающе искреннее, а между тем над самим Филиппом мысли довлели тревожные — ведь на кону если подумать жизни тысячи людей, которые доверились ему и среди них были те, кто стал ему особенно близок. Ответственность — тяжкая ноша лидеров. Однако провал здесь — конец «Храму Солнца» и испытав страх однажды, повторной угрозы власть не допустит — как историк он прекрасно это понимал. Сожгут, заклеймят, загнобят. Один рецепт против этого — полагаться на острое чутье свое.

— Данила, как вернемся, разыщи Акима. — Сказал Завадский. — Пора начинать.

Данила молча кивнул.

* * *

Снаружи хоромы томского воеводы Ивана Ивановича Дурново — будто двухэтажная казарма — темнобревенчатая, неприветливая — под стать неприступной томской крепости, не раз попадавшей в осаду за первый век своего существования. Убранство внутри просторно — сводчатые потолки, обилие окон, несмотря на сибирские морозы, широкие лестницы. Местами даже богато, особенно в главной коморе Ивана Ивановича на втором этаже — там царил причудливый симбиоз европейского и азиатского духа. На стенах вместо икон висели портреты, писанные неумелой рукой ссыльного поляка, на межоконной перемычке — на удивление искусно вышитый на сукне тигр, вставший на задние лапы. На другой стене — большие английские часы с боем. Дубовый пол покрывал персидский ковер, при входе лежала китайская голубая циновка с журавлями. На огромном столе, уютно вставленном между изразцовой печью и большим окном — ворохи свитков, перевязанных красными и золотистыми лентами, старинные книги, там же пара перламутровых чернильниц, серебряные подсвечники, изящный медный кувшин и два высоких кубка. Сам Иван Иванович сидел за столом в красном парчовом кресле и глядел на крепко сцепленные клетью-тарасой срубы, образовывавшие неприступные стены томского кремля.