Спаситель

Поглаживая квадратной ладонью бороду, воевода глядел в окно, за которым сгущались ранние зимние сумерки и слушал рассказ своего заместителя — письменного головы Семена Федоровича Бутакова о делах в далекой Москве.

— Стало быть, определилась власть. Чует мое сердце, грядут перемены и по нашим захолустьям. — Произнес он, сощурив глаза.

Сидевший в кресле у окна под вышитом тигром Семен Федорович улыбнулся.

— Да не рано ли, Иван Иванович, в ерихон сиповать? У «царя» того молоко на губах не обсохло.

— Елико стрелецкого голову казнили, стало быть обсохло, а паки молодой царь стрельцов в опалу сдаст.

— Без нужи-то стрелецкой яко царь?

— Новое войско построит, на немчинский манер. Сказываю — ждут перемены Россию. Ин иже в заднем уме опору искать станет — проиграет. Помяни мои слова, Семен Федорович. Готовиться и нам надобе.

Бутаков хотел было что-то сказать, но в это время раздался за дверью топот, громогласный голос и стук — оба знали, что это стучит о двери и косяки украшенная драгоценными каменьями сабля полковника Карамацкого.

И впрямь — дверь распахнулась и в комору не вошел, а буквально вкатился кривоногий коренастый человек в распахнутой соболиной шубе, золотистом кафтане и красных сапогах с каблуками. Вместе с ним вошел тяжелый запах скотобойни. Позади, за дверью испуганно выглядывали слуги и рынды воеводы, не решившиеся остановить Карамацкого.

— Буде чахнуть посреди волокиты! — заполнил все пространство зычный голос Карамацкого. — Велел седлать для тебя коней, Иван Иванович!

Дурново почти незаметно поморщился.

— Что такое?

— Яко что — на изубря едем, как обещал! Покажу места потаенные, ты такие и не видывал, воевода.

— Нынче не до охот, братец, — сказал Иван Иванович, взяв один свиток и швырнув его на угол стола, — дивят дела московские.

— Вы еже дети, братцы, ей-богу! Якие дела? Поведай, Иван Иванович — кому в Москве до наших окраин дело есть? Лишь бы рухлядь мягкую везти не забывали.

— О том и речь, Осип Тимофеич. — Сверкнул умными глазами воевода.

Карамацкий сделал вид, что не заметил укола, поворотил свое хищное лицо к Бутакову, который сидел закинув ногу на ногу.

— Небосе-то овый хлыщ сызнова смущает тебя?

Бутаков улыбнулся.

— Чем сиднем сидеть, принеси-ка мне кваску, стряпчий. Таже заплечных дел палом горло дерет, еже я сам орал, а не пытанный.

— Осип Тимофеич, — произнес с вежливой твердостью воевода, — Семен Федорович письменный голова, а не слуга тебе за квасом бегать.

— В самом деле? — наигранно удивился Карамацкий и поклонился Бутакову. — Ну, прости мя, боярин, я-де разумел, темный человек, еже голова — нешто вроде слуги.

— Шутишь все…

— Ин ладно, — засмеялся Бутаков, легко вскакивая, — есть дело и впрямь пить охота, кликну слуг за вином и квасом.

Когда Бутаков удалился, Карамацкий подошел к окну и продолжая улыбаться спросил:

— Еже делается, Иван Иванович?

— Ты мне о том скажи, Осип Тимофеевич.

— Не по нраву деяния мне ововы, — сквозь зубы чуть не прорычал Карамацкий.

— Не того ответа жду я от тебя.

Карамацкий вдруг снова улыбнулся, упер руки в бока, задрал голову.

— Мнится мне порой будто забываешь ты, Иван Иванович, еже сделал я для тебя и о том как посем уговорились мы дела вести.

— Вот именно, братец. Уговорились. Токмо я свое дело помню, а ты? Три ясачных отряда ограблены за седмицу — не многовато ли? Последний сбор с самоедов — под корень весь отряд вырезан. Что за разбойники с пищалями орудуют прямо у тебя под носом?

Карамацкий развернулся, грозно двинулся к столу с воеводой.

— Нет! Ты позабыл! — ударил он крупным кулаком с перстнями в стол, так что подскочили подсвечники и чернильницы. Карамацкий схватил один свиток, потряс им. — Аще лезу в дела твои?! Нет! — Свиток полетел в стол. — Сице еже ты лезешь в мои?!

Дурново тоже привстал, подавшись над столом.

— Твои?! — тихо со злостью прошептал он. — А с неполного сбора по ясаку чья полетит голова?! Донележ [до тех пор] из своего кармана добычу урежь, ин ежели дела такие устоятся, нас обоих снесет, а тут дела в Москве определяются. Оборотится сюда взор, не вечно зде быть захолустью. Помяни мое слово. Дощаник един, потонем вместе. Так что это не твои дела, еже и мои дела!

Несмотря на буйный нрав Карамацкий понимал — воевода прав.

— Почто сваримся, Иваныч. Я того не люблю, да и у тебя сердце нездоровое. — Сказал он улыбнувшись излюбленной своей улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего. — Аще бывало такое, во еже Карамацкий не управился? Сам ведаешь, Иваныч, ибо так.

— Поглядим. — Сказал воевода, присаживаясь в кресло.

Карамацкий ухмыльнулся, покачал головой и направился к дверям.

— Да, паки не забыл, — остановил его Дурново, — еже с теми острогами в Красноярском уезде? В Ачинском остроге да Причулымском?

— Ежели придется, всех на уши поставлю.

— Почто на уши? Сказывали будто там казнокрадство и прелесть на изобильной вольнице расплодились, онамо месяц прошел — ни слуху ни духу. А нам бы теперь те дары пригодилися б — убытки покрыть от распустившейся тут вакханалии.