Спасти будущее!

Личные покои, состоявшие из соединенных между собой отдельных комнат, были еще одним свидетельством той всепоглощающей триединой страсти, о которой она только что вспоминала — взаимной любви друг к другу, любви к своим детям и глубокой христианской веры. И которая, как ей недавно казалось, владела ими безраздельно. Две скромные железные кровати, сдвинутые вместе и установленные в завешенном тяжелым пологом алькове. И стена за ним. На которой висели многочисленные образа, пара распятий и несколько памятных им простеньких, дешевых иконок в убогих жестяных окладах. Алиса встала напротив и несколько минут молилась про себя, не кланяясь из-за живота, но крестясь по православному на каждом абзаце внутреннего монолога. При этом отгоняя внезапно появившуюся и явно навеянную врагом рода человеческого мысль: «Неужели Ники искусно притворялся, а основным мотивом его было стремление войти в доверие к Granny[10]? И теперь после ее смерти эта игра стала ему ненужной, и он показал свое истинное лицо?» Молитва немного утешила ее, но вдруг всплыло воспоминание, что охлаждение их началось сразу после того, как Николай выздоровел. А это было задолго до получения известий о болезни и смерти бабушки.

Помолившись, императрица перешла в личную гостиную. И снова в первую очередь осмотрела ее, словно в первый раз. Каждая полочка и столик уставлены всяческими безделушками, фотографиями детей и ее милого Ники, будившими воспоминания о недавнем прошлом. Личных вещей царицы здесь было удивительно мало. Это были самые обыденные предметы, необходимые в быту, такие, как золотой наперсток, швейные принадлежности и ножницы для рукоделия, а также дешевые игрушки и безделушки, вроде фарфоровой птички или игольницы в форме туфельки. И конечно же — письменные принадлежности. То, что ей сейчас необходимо.

Царица осторожно села за стол и на несколько мгновений задумалась. А потом начала покрывать лист великолепной бумаги с ее личным вензелем текстом на английском. Так как вопреки мнению толпы, считавшей ее немкой и прозвищу «гессенская муха», она была по духу настоящей англичанкой, ибо воспитывалась и большую часть детства провела именно в Англии.

«A word of love and prayer for forgiveness, darling, for any unkind word or deed towards you… Sweet precious one, I love you with all my heart, with ever increasing power. Away from you, I yearn for you, with you I love to gaze into the depths of your deep blue lakes which conquered me already 17 years ago. God bless you, my very own lovy» (Вот мое слово любви и молитва о прощении, мой дорогой, за каждое недоброе слово или деяние в отношении тебя… Мой драгоценный, мой любимый, я люблю тебя всем сердцем, все сильнее и сильнее. Когда я без тебя, я тоскую по тебе. Когда же я с тобой, я люблю всматриваться в глубины твоих бездонных голубых озер, которые завоевали мою душу уже семнадцать лет тому назад. Господь благословит тебя, мой самый любимый).

Она аккуратно сложила письмо, подумав, что надо с утра отправить его курьером. Задула свечу и выглянула в окно. Вокруг дворца стояла темная ночь. Спал городок, маленький, аккуратный, в основном деревянной застройки «русский Версаль». За скромной рыночной площадью, окружая два императорских дворца, простирались ряды парадных летних резиденций русской придворной аристократии, в которых тоже все спали. Спали и большинство населявших Александровский дворец — изящное золотисто-желтое здание с белыми коринфскими колоннами, в одной из комнат которого и находилась сейчас императрица. Кроме нее бодрствовала только охрана и немногочисленные дежурные слуги.

А где-то в дороге, в литерном поезде, последнее время непрерывно бороздящим российские просторы по самым неожиданным направлениям не спал, как она чувствовала и ее Ники. Или спал, не зная, что она сейчас думает о нем…

Российская Империя, Ржевский полигон, май 1901 г.

Макаров слегка поежился под шинелью. Все же май здесь, в северных губерниях России, еще нисколько не напоминает лето, подумал он. И тотчас же забыл обо всем постороннем. Потому что…

— Бааанг-бах! — громыхнуло, да так, что закладывало уши даже здесь, в хорошо защищенном броней, бетоном и землей наблюдательном пункте. И сразу же: — Ба-бах! — грохнуло второй раз, заставив всех присутствующих невольно втянуть голову в плечи. Стоявшая на столе чернильница подпрыгнула, едва не опрокинувшись и не залив бумаги своим содержимым. — О-ох, — невольно выдохнул писарь, казалось бы, успевший привыкнуть к выстрелам из пушек любого калибра. Но двенадцать дюймов есть двенадцать дюймов, да еще мишень расположена недалеко и выстрел практически сливается со взрывом снаряда. Вот только взрывались снаряды отчего-то не чаще одного раза из трех…