Спасти огонь

Наступил тот самый день. Я проснулся, ополоснул лицо и побрился. Долго выбирал, что надеть, может, это будет последняя моя одежа в этой жизни. Выбрал джинсы, черную футболку и кроссовки. В чем я с ней познакомился. Съел на завтрак болтунью, выпил растворимого кофе. На этом самом столе я ее пялил. И на этом стуле, и на этом диване, и на этой кровати. Достал из ящика пистолет и засунул за пояс. Мне его мой кум Рыжий подогнал. Он знал зачем. Я пешком дошел до проспекта и сел на маршрутку. Внимательно на все смотрел, пока ехал. На машины, на магазины, на людей, на собак. Старался запомнить мир на тот случай, если это последний день в моей жизни. Вышел у базарчика. Раз уж неизвестно, буду жив или нет, решил напоследок съесть кесадилью с мозгами в забегаловке у Сивой. Съел три, запил кока-колой и пошел по ее душу. Я знал, что она там, у лотка, вместе с этим уродом. У лотка, который они вдвоем у меня украли. У лотка, где работали мои родители, а потом работал я. Туда я и направился. Как подошел поближе, перекрестился. Попросил Боженьку, чтобы дал мне сил не струхнуть, и он услышал: я как пустился, так все мне стало нипочем. Подошел прямо к ней. Она, когда меня увидела, испугалась, будто я из мертвых воскрес и ей явился. Даже крикнуть не успела. У меня уже пистолет в руке был. Засадил ей пулю прямо в лоб. До сих пор помню, какие у нее стали удивленные глаза. Она упала назад и повалила все пиратские диски на землю. А урод этот хотел уйти, но я ему в пузо попал. Он согнулся. Я еще дважды выстрелил. В ногу и в шею. Он упал и начал чего-то там клокотать горлом. Слова с кровью мешались. Я хотел сказать: будешь знать, как чужих жен уводить. Но потом не стал, просто добил его в нос. Думал самому застрелиться, и дело с концом. Все равно уже решил, что это будет мой последний день. Но нет. По правде, я был рад, что их порешил. Приятно было видеть, как они там валяются, будто свиньи. Другие продавцы меня схватили и повалили на землю. Связали по рукам и ногам ремнями и агавовыми веревками. Потом полиция приехала. Посадили меня в машину и привезли в изолятор. Потом суд, приговор и сюда, в кутузку. И сидеть мне здесь, пока не помру. Вы, может, думаете, что я в тюрьме раскаялся. Ничего подобного. У меня совесть спокойна. Они там, где им положено быть, а я там, где я есть. Они мертвые, а я живой. Не выйду так не выйду. Я человек чести, а честь — штука недешевая. А станет скучно сидеть, повешусь, и всего, делов. Вообще-то мне нравится, что я жив, а они сдохли. Я могу дышать, спать, есть, смеяться. А они нет, и так им и надо.

Мисаэль Абелино Сьерра Гонсалес

Заключенный № 40720-9

Мера наказания: сорок лет за убийство

Мы начали репетировать «Рождение мертвых». Половина труппы не успела поучаствовать в первых — они же последние — публичных показах. Новеньким не терпелось досконально разобраться в движениях и сценографии. Я решила отказаться от раздевания, но по-прежнему считала, что без крови нам не обойтись. Элемент, конечно, крайне провокационный в тюремных условиях, но не буду же я жертвовать всей постановкой, лишь бы никого не оскорбить.

Энтузиазм рос с каждой репетицией. Танцы — они как животные: обладают собственной жизнью и иногда уходят в неожиданных направлениях. Ты можешь сколько угодно воображать, будто все контролируешь, но в конце концов хореография тебя одолевает. Магический эффект более заметен, когда в танце много участников. В этом и состоит красота танца: он питается энергией, интуицией, порывами каждого танцора. Хореография по-разному дышит в зависимости оттого, кто ее исполняет. Новенькие балерины добавили свежести нашему номеру. Он стал более органичным, усилилось ощущение текучести на всем протяжении танца. Предыдущая версия была не такой плавной и ритмичной. А теперь прибавилось гармонии и пластики.

Однажды в зале появилась Мерседес. Она пришла без предупреждения, в середине репетиции. Мы застыли, смутившись ее присутствием. «Здравствуй, Мерседес», — сказала я, стараясь не выдать волнения. «Здравствуй, — ответила она, подошла и поцеловала меня в щеку. — Можно я останусь посмотрю?»

Я не могла отказать. Она вела себя неизменно вежливо, не отворачивалась от труппы. «Конечно, будем рады». Мерседес тихонько села в уголке и стала наблюдать.

Дотанцевав, мы услышали всхлипывания. Мерседес плакала. Я попыталась ее обнять, но она не дала, выставила вперед руку. Плакала, пока не выплакалась. Я протянула ей бумажный платок, она высморкалась. «Как ты?» — спросила я. Она утерла слезы тыльной стороной ладони и глубоко вздохнула. «Спасибо», — выговорила она. «За что спасибо?» — «За то, что не позволила мне пойти в тюрьму», — сдавленно произнесла Мерседес. Снова подступили слезы. Двумя пальцами она нажала на переносицу, как будто это движение могло остановить поток слез. Но они полились сквозь пальцы. «Я бы сошла с ума, — сказала она, преодолевая икоту. — Я и так схожу с ума». Я попросила остальных выйти и обняла ее. На этот раз она не отстранилась. Положила голову мне на плечо и разрыдалась.