Спасти огонь

Время посещений закончилось. Хосе Куаутемок проводил меня до выхода. Мы держались за руки, как пара юных влюбленных, планирующих медовый месяц. Не знаю уж, когда я успела превратиться в наивную девчонку, но в ту минуту я была счастлива шагать мимо преступников и тюремщиков рука об руку с мужчиной, которого, как ни странно, любила, невзирая на смертельную опасность, сгущавшуюся над ним, а вернее — над нами.

Эсмеральда вскоре стала невыносимым грузом. Есть покойники, которые весят больше других, и одна Эсмеральда давила, как сотня трупов. Столько смертей повидал Хосе Куаутемок, а сломила его именно эта. У него ведь не бывало депрессий; он, как трактор, всегда пер вперед. Прямо-таки комбайн в плане эмоций. И не из таких вонючих трясин выбирался: вина, голод, заключение, зной, холод, массовые убийства, пыль, солнце, смерть, раны. Ему все это и многое другое оказалось нипочем. Почему смерть одной-единственной бабенки, с которой он почти и знаком-то не был, не давала ему дышать, будто хук в солнечное сплетение.

Эмеральда являлась, как и полагается уважающему себя призраку, в самые неожиданные моменты. Являлась, когда Хосе Куаутемок сидел на параше. Являлась в клубах пара в душе. На дне тарелки с вермишелевым супом, в зыбких углах камеры, под одеялом. Эсмеральда-призрак без головы, насаженная на кол, трепещущая на нем, словно приспущенный стяг. Эсмералвда-призрак, проникающая в его кости, как вредная ядовитая сырость. Эсмеральда-воспоминание, шрам, трещина, пропасть: призрак.

В его воображении они с Мариной менялись телами и головами. В результате получалось что-то вроде скандинавской богини Хель, обитательницы темных пещер подземного мира, наполовину покойницы, наполовину живой. Так они обе представали ему в кошмарах. Улыбающаяся Эсмеральда, обезглавленная Марина. Эсмеральда говорила Марининым голосом, Марина смотрела Эсмеральдиными глазами. Призрачная Марина. Живая Эсмеральда. Марина. Марина. Где же Марина?

Марина снова пришла на мастерскую. Хосе Куаутемок сделал вид, что ему до звезды. Старался ее не замечать. Не тут-то было. Она ему засела в самый ути ва мгонго^[18]. Ему хотелось оттащить ее в угол зала и сказать: «Слушай меня, дура, идиотка: мне тошно от того, как ты мне стала нужна. Я сожалею, что так нуждаюсь в тебе. Не успеваю подумать о тебе, как тут же раскаиваюсь. Если ты мне снишься, я стираю сон. Произношу твое имя и тут же замолкаю, чтобы случайно его не повторить. И все равно вот он я, зациклен на тебе. Одурманенный, тупой. Да, ты не первая женщина в моей жизни. Но ты будешь последней. После тебя — ничего. Я не хочу слов другой женщины, не твоих. Не хочу проливать свое семя в другое влагалище, не твое. Пока ты в тюрьме, оглядись вокруг. Посмотри на стены, на вышки, на колючую проволоку. Ты увидишь, что отсюда не выбраться. Пойми уже наконец: мне некуда идти, кроме как к тебе. Так что, Марина, если собираешься меня бросить, бросай давай или оставайся и никогда больше не уходи».

В то утро он был как айсберг. Ни словечка. Вышел из аудитории и быстренько слился. Но краем глаза приметил, что она на него смотрит, и мгновенно понял: больше она не отдалится. Просто прочел во взгляде. Теперь он был уверен, что Марина вернется.

Следующим вечером он обнаружил непринятый звонок. Этот номер был только у нее. Чары работали в обе стороны. Нить не порвалась. Крепкая и прочная, она была протянута между ними. Марина вернулась.

Мы похоронили тебя на кладбище Пантеон-Хардин. Мама хотела, чтобы поближе, собиралась часто навещать могилу. Сам понимаешь, как это не понравилось бабушке и дедушке. Они хотели отвезти тебя обратно, на малую родину, и схоронить на семейном кладбище прямо позади дома. Там покоились останки твоих прапрадедов, прадедов, дедов, дядьев, братьев. Каждую могилу обозначал просто холмик земли. Не было ни могильных плит, ни надписей с именами. Они были не нужны. В памяти твоих родичей четко сохранялся план: кто именно где похоронен. Ты первый упокоился не на этом кладбище. Твои родители переживали это как ампутацию.