Спасти огонь

Так он покрывает километров семьдесят, а потом находит неприметный выезд на шоссе. Останавливается, только переехав границу штата Мехико. Шестьсот километров на одном дыхании — лишь бы не догнали. Наконец добирается до своей берлоги и вздыхает с облегчением. Ебаный, сука, пидор из «Тамошних». Чуть не нагнул его напополам, мудила. Но Машина почуял неладное и послал за товаром таксистов. Еще поплатятся — и пидор этот, и «Тамошние», и все, кто посмеет мешать его фараоновской мести.

Родиться

«Человек рождается не просто так, а зачем-то, — говорил мой дед. — И в жизни нужно знать, зачем ты родился». Он, к примеру, с детства знал, что родился быть столяром. Прям видно было, как он свою работу любит. Рассуждал, что работает с живым материалом, потому что деревья не умирают. Вечерами велел мне прислушиваться: «Замечаешь, как дышит, как шевелится?» Деревянная мебель и вправду потрескивала и пощелкивала.

А я вот не родился быть столяром. Ну не мог я часами простаивать с ножовкой и молотком. Хотя дед пытался меня к делу приспособить: «Учись, внучек, тебе мастерскую оставлю. А то ведь разбазарят». Да, грустно было представлять, что инструменты, станки, тиски достанутся кому-то другому. Но мне столярное дело не давалось. Я себе молотком пальцы отбивал, пилить мне лень было, занозы все время сажал. А бабушка волновалась: она считала, что занозы остаются внутри, доходят до сердца, колют его и человек истекает кровью. И божилась, что ее двоюродный брат, тоже столяр, умер от занозы. Но дед говорил, брехня это, от язвы он помер. Я на всякий случай все равно быть столяром передумал. Кто знает, еще дойдет заноза до мозгов и продырявит, вот тебе и конец.

«Сам Христос был плотником, — говорил дед, — надо следовать Его примеру». Но Христос недолго на этой работе продержался, переквалифицировался в Сына Божьего. Сыном Божьим и я бы поработал, но вслух такого не говорил, чтобы в дурку не забрали. Нельзя такие вещи говорить. Христу можно, а всем остальным нельзя.

В общем, не хотел я быть столяром. «Как бы никчемным не стал, как мама твоя», — сказал дед. Моя мама, по его словам, родилась быть вертихвосткой: «С детских лет все кокетничала с мужиками». Видимо, так оно и было, потому что меня она родила в тринадцать. Дед говорил, что мой папаша был его другом и ровесником: «Дурной совсем, ни к чему не пригодный». Я с ним знаком не был. Его нашли на улице с проломленной башкой. Ему так наподдали, что аж глаза, говорят, наружу вылезли, как будто кто их изнутри толкал. Я так думаю, это дед его и порешил, хотя сам он такого не говорил.

И вот я родился, но мамина легкомысленная, точнее, блядская натура от этого не поменялась. Любила она шуры-муры. Мне еще и трех месяцев не было, когда ее снова обрюхатили. На сей раз не сорокалетний мужик, а сопляк ее же возраста. Дед хотел их поженить, хотя обоим было по четырнадцать. Он говорил, честь надо блюсти, а какая уж тут честь, если мама уже от стольких молочка напилась. В общем, свадьбы не было, потому что женишок к грингам свалил.

Раз уж мама замуж не вышла, бабушка стала давать ей отвары для исторжения. Они так и назывались: «для исторжения». Но мама, говорят, от них только резями маялась и ничего не исторгала. А потом, где-то через неделю, — это мне тетка рассказывала — заорала, села орлом и вытолкала что-то, больше похожее на лягуху, чем на человека. Так тетка говорила: «Он еще шевелился. Ручками перебирал, как лягушка». Мама, говорят, расплакалась и лягушку положила в морозилку, только бабушка ее потом выкинула.

Но и тогда мама не успокоилась. Бе двоюродные сестры говорят, она была такая горячая, что даже палку от швабры туда себе совала. Минсоманка, тетка говорила, или как там это называется, больная на передок. И отучать без толку было. Все время беременела. Когда у нее женские дни не начинались, она хлестала эти отвары для исторжения, один за другим, а потом бежала в уборную, и там из нее выходили плоды греха, как говорил падре. По тетиным рассказам, некоторые тоже были похожи на лягушек, некоторые — на головастиков, а некоторые — просто на сгустки крови. А пять раз отвары не срабатывали и брюхо у нее росло, и тогда она себе длинный крючок засовывала, подцепляла и следующий плод вытаскивала.

Бабушка сказала деду, мол, раз уж она блядью родилась, то пусть хоть денег на этом подзаработает, чем забесплатно манду-то всем раздавать. Маме эта мысль понравилась, и стала она профессиональной проституткой. Зарабатывала в шесть раз больше деда. Я думаю, потому он ее из дома и попер — взбесился. Хотя сказал, что ему обидно, что его дочку каждый встречный и поперечный имеет во все дырки. Как и отца, маму нашли однажды поутру, шарахнутую по голове. Дед опять промолчал. Но я-то знал, что это он ее убил. Дед вообще-то был хороший, спокойный, но уж если злился, то тут на него управы не было. Бабка рассказывала, что он аж фыркать начинал, за это его и прозвали Бизоном.