Спасти огонь

Ничто в «Танцедеях» не указывало на катастрофу. Усталые лица репетировавших часами танцоров, деловитые мамы, разбирающие дочек, гул голосов, улыбки. Я прошла в кабинет Альберто. Он проверял почту на компьютере, но при виде меня поднялся и поцеловал в щеку. Ласковым его не назовешь, но выглядел он нынче довольным. «Что случилось?» — спросила я. «Есть одна хорошая и одна плохая новость». — «Давай сначала плохую». Альберто велел мне присесть. «Настолько плохая?» Альберто улыбнулся: «Помнишь, Лети записала на телефон одну репетицию?» Я покачала головой. Вообще не понимаю, о чем он. В последнее время я мысленно была на океаническом расстоянии от «Танцедеев». «Так вот, Лети выложила это видео в соцсети». Одно из строжайших правил школы — полный запрет на размещение материалов с репетиций в интернет. Это интимный, деликатный процесс, и совершенно незачем выставлять его на публичное обозрение. Лети попросила прощения, но Альберто все равно уволил ее. Учитывая мое вынужденное пренебрежение труппой в последнее время, я разрешила ему нанимать и увольнять людей без моего предварительного согласия. Лети в слезах отбыла. «Правильно сделал», — сказала я. Не лучшая наша танцовщица, а увольнение послужит уроком остальным.

«А хорошая новость, — сказал Альберто (вот он, неожиданный поворот Жизни), — в том, что видео это увидел Охад Нахарин и оно ему страшно понравилось. Он прислал письмо: спрашивает, не хотим ли мы выступить на Фестивале современного танца в Тель-Авиве, а потом в Линкольн-центре». Я оцепенела. Охад в мире танца все равно что полубог. Гений, новатор. Как и Бийю, один из самых оригинальных и смелых хореографов. О его приглашении можно только мечтать. «Когда?» — выпалила я. «В том-то и проблема, — ответил Альберто. — Через три недели».

Это значит, на три недели нужно безвылазно запереться в студии и оттачивать движения. Придется снова взять Лети, не будет времени переиначивать хореографию под другую танцовщицу. Работа изматывающая, требующая предельной концентрации. Придется пожертвовать всем ради профессионального триумфа. Я не сомневалась, что Клаудио меня поддержит. Он знал, как я восхищаюсь Охадом и что для меня значит выступить в Тель-Авиве. Дети разделят мою радость. Можно даже взять их с собой и показать высочайшие проявления танца.

Но эта уникальная, столь долгожданная возможность вынудит меня покинуть Хосе Куаутемока в такой критический момент. Я не смогу с ним видеться, разговаривать, заниматься любовью, быть рядом. Другими словами, придется вырвать отношения с корнем, а я делать этого не собираюсь.

Благодаря вмешательству Росалинды дель Росаль я в то утро наконец смогла встретиться с ним. Росалинда была в определенных социальных кругах фигурой мифической. Жестокость по отношению к жертвам, которых похищал ее муж, выдержка при общении с прессой, находчивые ответы, боевитость — все это внушало восхищение даже властям. Полицейские общались с ней уважительно, едва ли не услужливо, словно с первой леди, а не с обыкновенной кровавой похитительницей. Ее заслуга состояла в том, что она воплощала собой социальный гнев. Девочки, которым она отрезала пальцы и отсылала родителям в обмен на выкуп, были в основном дочками продажных политиков или мутных бизнесменов. Они не должны были расплачиваться за грехи отцов, которых подчас ненавидели. Просто папенькины дочки оказались идеальной приманкой для привлечения астрономических сумм. Когда ее поймали и представили репортерам, Росалинда смело смотрела в камеру и не отводила глаз. Она совершенно не нервничала. Наоборот, держалась высокомерно, разговаривала свысока. В ответ на вопрос одного из журналистов произнесла прославившую ее фразу: «Я отрубала пальцы, а мне и моему народу в этой сраной стране отрубили крылья и ноги». Это говорила индианка, ростом не больше метра пятидесяти. Она пристально смотрела на фотографов, и ее не смущала ни вереница полицейских в масках, ни вспышки, ни родители искалеченных девочек, мечтавшие расчленить ее заживо и выкрикивавшие ругательства.

Ее поэтичность, граничащая с безвкусицей, всех поразила. Огромная часть мексиканцев узнала себя в сказанном. Росалинда тем временем продолжала речь: «Я стала похитительницей, потому что об меня вытирали ноги, меня морили голодом, потому что к моим людям никогда не относились по справедливости, потому что наши дети умирают от поноса, а старики — от холода, потому что у нас отобрали наши земли и наши обычаи. Что еще делать такой женщине, как я, в стране, где заправляют сволочи? Да, я сама была сукой, сама наживалась на других, только знаете что? Пошли вы в жопу со своим мнением…»

В тот день я шагала к тюрьме бок о бок с Иди Амином в индейской юбке, самим воплощением Зла. Мы пробили себе путь между рядами спецназовцев. Никто не осмелился выйти ей наперерез или как-то еще помешать. Случайно пересекаясь с ней взглядами, спецназовцы испуганно опускали глаза. Росалинда являла собой извилистый гнилостный корень организованной преступности, и в глаза ей лучше было не смотреть.