Спасти огонь

Недоношенный зародыш вины начинал грызть его. Зачем, блин, он их убил? Миру ведь от этого ни жарко ни холодно. На место Галисии пришлют нового продажного лиса. Новый малолетний тупой люмпен пополнит ряды бандитов. Единственная разница в том, что теперь он сам стал гребаным, сука, киллером. Низшим звеном криминального мира. Убийцей четвертого разряда. Гребаный стыд. А раскаиваться поздно. «Ту лэйт», — сказал бы Машина.

Остановился он только в Морелосе, в полутора часах езды. Нужно было заправиться, а наличность кончилась. Делать нечего: придется завернуть к Ошметку Медине в загородный дом. По телефону предупреждать, что заедет, он не стал. С этими штуками лучше держать ухо востро. Они те еще шкуры. Техника так далеко зашла, что копы всегда знают, где, когда и кому человек звонит. Лучше пусть будет выключен и разряжен. Всем известно, что телефоны, как и пушки, заряжает сам дьявол.

Он подкатил к границе большого участка, отмеченной двумя высокими пальмами. Проехал по неасфальтированной дороге сквозь ореховую рощу и припарковался на гравиевой площадке перед домом. Ошметок готовил мясо в компании родичей и Друганов. Барашка в глиняной печи. Хосе Куаутемок смущенно вылез из машины и остался стоять. «Давай к нам, бро! — крикнул Ошметок. С ним сидели его братаны Лало и Кот и его сыновья Хави и Карлос. — Поешь с нами?» Эх, он бы сейчас заточил баранью ножку, но нужно сливаться вот прям немедленно. Скоро тут все кишеть будет людьми в зеленом, синем и черном.

Хосе Куаутемок отвел Отшметка в сторону. «Слушай, будь другом, одолжи денег, мне нужно из штата уехать». Ни о чем не спросив, Ошметок вытащил бумажник и отдал ему все деньги, что там были: шесть тысяч восемьдесят песо. «Как смогу, сразу отдам», — сказал Хосе Куаутемок. «Да не парься. Отдашь так отдашь, а не отдашь — тоже ничего страшного». Хорошие мужики этот Ошметок и его братья. И по-человечески приятные, и не прижимистые.

На прощание они обнялись. Он был уже одной ногой в машине, когда прибежал Лало, крепкий дылда с ручищами как бейсбольные рукавицы, смахивавший на линейного из «Даллас ковбойс», и протянул ему контейнер с жареной бараниной. «На дорожку», — сказал он. Обнялись. Давай, увидимся, осторожнее там смотри. Вот по чему он будет тосковать: простая жизнь, жареное мясо, вечера у реки, бейсбол прямо в пустыне, охота на оленей, на пекари, на диких индюшек. Когда-нибудь жена, дети. А теперь все пиздецом поросло из-за этих говнюков. Прощай, Коауила, прощай навсегда!

По шоссе он вел, будто на автопилоте. Заметил на рубашке капли крови. Снова кровь жертвы. Потрогал лицо. Забрызгано. Съехал на обочину. Посмотрелся в зеркало. Весь в крови, как в веснушках. Интересно, Ошметок заметил? Поплевал на рубашку, потер. Пятна расползлись. Теперь он похож на трехдневный тампон в мусорке. Долбаные покойники, всегда найдут, как вернуться и тебя достать.

Но стоять на шоссе и пережевывать собственную дурость было некогда. Шевелись, тупорылый, а то догонят, сказал он сам себе. Тупорылый и есть. Завелся и поехал. До Монкловы останавливаться нельзя. Можно надеяться, что в той стороне военных застав нет. Миллиарды потрачены на то, чтобы наркотики не попадали в Юнайтед Стейтс. Но эта война проиграна.

Горизонт темнел. Гроза собирается. Наконец хоть жара спадет. А через два дня добро пожаловать обратно в северную сауну. Чтобы пивас с потом вышел, чуваки. Только Хосе Куаутемока уже здесь не будет.

Сначала мы ошибались. Неправильно перемещались по сцене. Нечаянно толкали друг друга. Но потом собрались прямо на ходу, и движения потекли сами собой. Теория Люсьена о мгновенном откровении обрела ясный смысл. Наши ошибки не были промахами, они были новыми гранями, которые раньше нам не показывались. Безусловно, публика тоже сыграла свою роль — именно благодаря ей это выступление стало лучшим в нашей жизни. Мы почти не видели заключенных в полумраке. Но чувствовалось, что они сосредоточены и не упускают ни одной детали. Иногда раздавались восклицания. Мы позволили хореографии превратиться в живое существо, и оно дышало, как хотело. Мы питались энергией зала, поэтому наше исполнение было мощным, органичным, настоящим. Мы не могли наврать заключенным. Не могли спрятаться за своей техникой. Мы просто двигались на сцене, как никогда обнаженные, беззащитные, хрупкие, сильные, могучие. Сила и правда танца, и ничего больше.

Наступил момент, когда по ногам у нас должна была заструиться кровь. На предыдущих показах нас начинали освистывать как раз в эту минуту. Мы быстро переглянулись, потому что заранее договорились отменить спецэффекты, если не почувствуем, что публика заинтересовалась спектаклем. Я кивнула, и мы приступили. Когда полилась кровь, зал разом охнул. Зрители вытянули шеи. Их взгляды говорили сами за себя. Кровь отозвалась у тюремной публики так, как ни разу не отзывалась у другой аудитории.