Спасти СССР. Манифестация

На сцене, тем временем, началось движение — рассаживался президиум. Затем на трибуну бодро выкатился представительный мужчина, оказавшийся замминистра и председателем оргкомитета.

Я откинулся на спинку и слушал его вполуха, больше думая о намеченной на завтра встрече с бабушкой Мелкой, чем об Олимпиаде. Телеграмму о встрече я ей отбил из Ленинграда, но приедет ли она? И, если да, то с какими намерениями? Пока я переживал о вариантах нашей беседы, мой подростковый организм непроизвольно елозил по скамье и громко сопел, словно от волнения из-за предстоящего тура.

— Да не корову ж ты проиграешь, — шепотом попытался успокоить меня Книжник.

— Ага, — согласился я, — не корову. Но не хочется.

Отдавать Мелкую бабушке я категорически не хотел. Но как убедить ее в своей серьезности и, во всех смыслах этого слова, состоятельности?

Председатель оргкомитета закруглил свою речь, напомнив нам напоследок о предстоящем возложении цветов к Вечному Огню и коммунистическом субботнике после обеда, и передал слово Колмогорову.

В зале наступила абсолютная тишина, потом раздался негромкий глуховатый голос академика. Я наклонился вперед, старательно вслушиваясь в каждое его слово.

— Мой коллега и хороший товарищ, — начал Андрей Николаевич, — один из самых замечательных советских математиков, Борис Николаевич Делоне говорит так: "большое научное открытие отличается от хорошей олимпиадной задачи только тем, что для решения олимпиадной задачи требуется пять часов, а получение крупного научного результата требует затраты пяти тысяч часов". Ну и, я добавлю, второе отличие в том, что задачи на олимпиаде точно имеют решение — мы, жюри, это проверили.

— Я желаю всяческих успехов в решении математических задач и побед всем вам. Но кто-то точно победит, а кто-то не войдет в число призеров. Не вздумайте огорчаться! Пути к серьезной работе в области математической науки различны. Одним легче дается решение замысловатых задач, другие вначале не выделяются на этом поприще, но двигаясь медленно, в конечном итоге овладевают глубоко и серьезно теорией и научаются работать самостоятельно несколько позднее. И из тех, и из других получаются первосортные ученые. Поэтому при выборе математики как предмета основных интересов и работы на долгое будущее каждый должен руководствоваться собственной самооценкой, а не числом премий и похвальных грамот на олимпиадах. Успеха вам всем на этой поприще, интересных задач и открытий!

Зал зашелся аплодисментами. Я с энтузиазмом отбивал ладони вместе со всеми.

И все-таки правы те, кто говорит, что обостренное чувство банального — это родовой признак математиков. Для пустословия на церемонии открытия олимпиады места не нашлось, и заседание закрыли через двадцать минут после его начала.

Народ потек из зала. Уже в вестибюле мне удалось настичь Лукшина.

— Сергей Евгеньевич? — позвал я его.

Сегодня утром я уже огорошил его своим желанием, теперь предстояло довести дело до конца. В конце концов, мне надо набирать известность, пусть и таким экстравагантным способом. Потом, когда дойдет до газетных статей, всякое лыко будет в строчку, даже такое.

— Андрей… — он тяжело вздохнул, понимая, что от продолжения нашего разговора ему не отвертеться, — я по-прежнему считаю, что тебе не нужно выпендриваться. Выступай за свой девятый класс. И я не могу решать такие вопросы сам, нужно разрешение Председателя жюри. Но ты же не собираешься этой своей прихотью беспокоить самого Колмогорова?

— Собираюсь, — твердо сказал я, — вот прямо сейчас и спрошу.

Лукшин закатил глаза к небу, взывая, видимо, к своим немалым педагогическим талантам.

— Андрей… — начал было он терпеливо, но тут из дверей зала вышел Колмогоров.

Я качнул корпусом, обозначая свое намерение, и терпение Лукшина моментально испарилось.

— Стой, — прошипел он зло, а потом что-то быстро про себя решил и сказал уже гораздо спокойнее: — Пошли вместе.

Мы догнали академика в коридоре.

— Андрей Николаевич, — робко обратился Лукшин к его спине, — вас можно на минутку отвлечь?

— Да? — повернулся к нам Колмогоров, и его светло-голубые, как будто выгоревшие от времени глаза, посмотрели куда-то между нами. Было видно, что мысли его витали где-то далеко.

Я испытал восторженный трепет, схожий с религиозным. Подумать только: вот, на расстоянии пары метров, под ненадежным прикрытием тонкой лобной кости, прямо сейчас, при мне работает один из самых совершенных разумов за всю историю человечества! Исполин, титан, универсальный гений — все эти истершиеся и обесцененные от частого употребления ярлычки лишь в малой степени отражали величие этого невысокого пожилого человека в скромной поношенной одежде.

Я старательно впитывал впечатление: светлолиц и седовлас; высокие скулы, нос с горбинкой и чуть восточный разрез глаз — ничего русского. Типаж напоминал верхневолжские народы. Чуваш? Черемис? Мокшанин?

"Хотя, какая разница? — чуть мотнул головой, отгоняя дурную мысль, — ни таблица умножения, ни формула Эйлера не имеют национальности".